Инна Потахина – заведующая литературной частью ТЮЗа времени Б. Н. Преображенского. Работая в театре, Инна всегда приглашала нас, своих коллег-журналистов, на премьеры. Я всегда относилась к Инне с искренней симпатией, хотя подругами мы не были – только коллегами.
Совсем не так сложится жизнь Инны, как ей хотелось, и все же оставит она после себя что-то такое, что мы, люди, знавшие ее, не можем ее забыть… Стихи Инны выделяются на фоне казахстанской поэзии своей неповторимостью, лица не общим выраженьем… Возможно, потому что она много страдала.
Она несколько раз приходила и уходила из «Ленинской смены», где я работала. Я и сейчас представляю ее за пишущей машинкой в машбюро, когда она сразу на чистовик, не переписывая, печатала свои умные материалы на моральные темы. Ну а любой праздник не обходился без Инниных шуточных стихов и посвящений.
Уже тяжело больная, она успела написать свои воспоминания в книге «Моя Ленсмена».
Вот одно из последних ее стихотворений.
Пройдет полвека или век,
А в общем – целая эпоха.
А в самом деле человек
Живет от вздоха и до вздоха.
И в этом узком закутке
Он тот, каким себя мерещит.
Красив, шагает налегке,
Избегнув порки и затрещин.
По-настоящему святой,
Цветы оставит у порога,
Ведь жизнь дана, как дар простой.
А слава достается Богу…
Когда я работала в «Огнях Алатау», Инна пришла к нам корректором. Это было для меня полной неожиданностью. Я-то прекрасно понимала, что это не та должность, которую она заслуживает. Но «не место красит человека, а человек место», – уверяла она себя…
Когда у Инны врачи обнаружили неизлечимую болезнь, от операции отказалась: сколько дано, столько буду жить, – решила она.
– …Я думаю, наш спектакль «Белый крест» получился благодаря Инне Васильевне, – рассказал актёр ТЮЗа Тахир Восилов. – Она буквально перепахала роман и пьесу Булгакова. Это была очень умная женщина… Мы с ней общались года полтора-два. Подойдет, скажет просто и ненавязчиво какую-то фразу, ты за неё зацепишься и начинаешь работать. Инна помогала актерам, во всем помогала Преображенскому…
Я играл молодого Пушкина в спектакле «Святому братству верен я» – Инна была автором пьесы. Такой прекрасный воздушный спектакль…
«Театр, актеров Потахина любила самозабвенно, – писал Константин Кешин в очерке «Такая любовь… к театру, или Несколько вечеров с Преображенским», опубликованном в «Казахстанской правде», – понимала до самого донышка, умела останавливаться на пороге тайны, бесчисленные исповедальные секреты хранила лучше бронированного сейфа, даже один из своих поэтических сборников назвала «Антракт».
Думаю, что нашему ТЮЗу здорово повезло, что на каком-то этапе его завлитом была столь яркая личность, замечательный поэт Инна Потахина.
В этой книге я хочу предложить читателям отрывки из очерка журналистки «Казахстанской правды» Любови Шашковой, посвященного Инне.
***
В январе 2008 года исполнилось бы семьдесят лет Инне Васильевне Потахиной. Когда вспоминают рано ушедших людей, часто говорят: не могу представить его в возрасте, старым. Инне подходит любой возраст – и шестьдесят, и семьдесят, и сто лет. Потому что она человек вне возраста. И даже сейчас, когда она осталась в 2001 году, она вспоминается для близко знавших ее – Инкой.
Ее влекли прихотливые формы, изящество и необычность речи, текучесть смыслов, смещенность образов, непостоянство, временность любого прибежища и самого бытия:
Но истина –
Лишь дух бродяжий.
Но истина –
Лишь то, что мимо.
Она была поэтом серебряного века, а выпало ей жить в эпоху освоения целинных и залежных земель и покорения космических пространств. Ей бы быть королевой Монмартра или завсегдатаем петербуржской «Бродячей собаки» в обществе «мирискусников», четы Судейкиных, Александра Вертинского, да двух Жоржиков – Иванова и Адамовича. Пожалуй, своим феерическим талантом, искушенным умом, поэтическим чутьем, образованностью и умением перекидываться словесным пинг-понгом она пришлась бы там ко двору.
Но она жила в Алма-Ате на улице Гоголя, работала в газете «Ленинская смена» и некоторых литературных издательствах и оттачивала свой дар в словесных дуэлях с профессором Александром Лазаревичем Жовтисом, Аскаром Сулейменовым и Валерием Антоновым.
Она была безоглядна в признании чужого таланта, но столь же категорична и в отрицании всякой бездарности, в утверждении собственных максим. «До подлости / совсем недалеко… строке стиха, / написанной бездарно». А потому: «О, Боже, силы дай… смолчать!» Оригинальность, непохожесть для нее – синонимы таланта. Как некое поэтическое кредо прозвучали стихи Потахиной «Страшусь банальности, как горя».
Ее поэзия насквозь пронизана токами искусства – и это тоже свойство поэзии серебряного века. Стихи наполнены театром, музыкой, живописью, как дружбой с художниками, музыкантами, людьми театра и кино полна ее жизнь. Человек тонко чувствующий, многое прозревающий, с математически точным умом, в котором уживались бессистемность таланта и железная воля, непредсказуемость каприза и мудрость черепахи Тартилы – она влекла к себе людей, и, конечно же, молодых поэтов. Ее вольный дух и вольная поэзия отучали нас ходить строем, поклоняться табели о рангах, выстраиваться по ранжиру. «Поэзия для поэтов» – конечно, это была роскошь по тем аскетическим временам, закалявшим нас «в буднях великих строек», учивших социальности и обобществленности даже лирических переживаний.
Инна же раз и навсегда признала за своей музой право на кокетство и игру, на предельное проявление чувств, порой актерствуя, порой откровенно блефуя:
Чтоб кокетничать мукой
И вольно вдыхать
Свежий запах могилы,
Идя умирать
Она примерит для себя маску Коломбины и будет разыгрывать свой собственный «Балаганчик»: «У пилигримов – / Царский стол и дом. / И нищий отдых / В двух шагах от смуты». Она сама снова и снова будет выстраивать его мизансцены, «на гвоздик повесив парик, / Истертые скинув котурны». Но и душевный излом, и бесовская театральщинка были притягательны, были как бы противоядием насаждаемой ходульности, прямолинейности официозной поэзии.
В 1990 году мне довелось готовить с Инной Потахиной книгу «Антракт» в издательстве «Жазушы». Как она радовалась, что выходила, наконец, книга без купюр, без редакторской правки. Она скрупулезно восстанавливала авторские строки в предыдущей книге «Скрипичный ключ», так и оставшейся у меня с ее правкой. Сейчас открыла наугад:
Писать бы поэмы
гусиным пером,
да гусь удавился
в случайный погром,
– иронизирует Инна.
В предыдущем издании было безликое и «безопасное»: «да гусь испугался, удрал напролом». В цикле «Ленинградские экскурсии» – о чуде Пушкина, где «чудо тройки, летящей по рабским разбитым дорогам», опять же воцарялся штамп – «по дальним российским дорогам».
Но справедливости ради надо сказать, что для этого нового «свободного» издания она и сама уточняла, улучшала, переписывала некоторые строки. И еще видно по сравнению с предыдущими двумя книгами, как скрупулезно и требовательно подходила она, уже смертельно больная, к составлению своей последней книги «Колокольчик», вышедшей в воцарившемся безвременье тоже буквально чудом. И об этом стоит сказать особо.
В середине девяностых годов известный казахский писатель, уроженец Семипалатинска Роллан Сейсенбаев начал издавать журнал «Аманат» и Народную библиотеку, в которой задумывалась серия книг современников и классиков казахской и мировой литературы. Среди поддерживающих писателя в его начинаниях изданий была «Казахстанская правда». В очередной свой приезд в Алматы Роллан решил дать для газеты интервью, пригласив меня на беседу. Сидели в кафе на улице «Жибек Жолы», наподалеку от редакции, впрочем, уже переехавшей основным своим составом в Астану. В конце беседы Роллан стал расспрашивать о положении дел в Союзе писателей, об общих знакомых: «Как Инна? Как Антонов? Выходят у них книги?» – спросил он. Я рассказала об Инне. «Давай сделаем ей книгу, небольшую, листа три», – предложил он. К делу подключился Кайрат Бакбергенов, уже освоивший компьютер, он и стал набирать отобранные Инной стихи. Печатать сама она уже не могла. В это маленькое избранное вошли и новые ее стихи, которые Валерий Михайлов публиковал в приложении к «Казправде» – газете «Меценат»: «Любовь», «Утро», «Пройдет полвека или век…», «Гость», «Зарок», «Сказка о дожде», посвящение Борису Преображенскому «После спектакля «Зависть»:
Я не Сальери. Яд у сердца не ношу.
Не Моцарт ты, чтоб пить его горстями.
В существенности робкими гостями
Возрадуемся: я еще дышу!
Все речи мира нам бормочут сны.
Ужимки и гримасы ночь морочат.
А мы свое: дожить бы до весны,
Пошли, Господь, еще хотя бы строчку…
Это посвящение связано с очень большой частью жизни ее души – с театром, который в девяностые годы снова стал для нее местом работы. Сказать, что Инна любила театр, значит, ничего не сказать. Театр был одной из ее душевных сущностей. Когда Борис Николаевич Преображенский пригласил ее завлитом в ТЮЗ, это было спасением. Ведь беззаботная жизнь и материальный достаток творческой интеллигенции времен застоя сменился жесткой необходимостью зарабатывать хлеб насущный отнюдь не рифмами. Но открывшаяся свобода для запретных некогда произведений, книжный бум и чтение взахлеб, новые постановочные возможности театров – вдохновляли. А тут еще гораздый на выдумку Преображенский открыл чуть ли не рядом с Инниным домом «Новую сцену», ставшую просветительским, литературным театром для юношества. Для него-то и занялась Инна с восторгом работой над инсценировками «Доктора Живаго» Пастернака, «Мастера и Маргариты» Булгакова, «Маленьких трагедий» Пушкина, – это первое, что вспоминается.
Весь Пастернак проживался ею заново, – все поэтические тетради Юрия Живаго, весь театральный цикл, который так трагически становился жизнью, «не читки требуя с актера, а полной гибели всерьез»…
Помню премьеру этого спектакля, и мороз, и метель, редкие в Алма-Ате. И время опять вокруг было смутное, переломное, грозившее неизвестно чем. И поэзия самой Инны Потахиной, редкие ее стихи тех лет становились иными. Словно и здесь срабатывала формула Пастернака: «чтоб под конец не впасть, как в ересь, в немыслимую простоту». Даже графически неровность, нервность ее стихов сменялась классическими четверостишиями:
О, Господи, ногу свело!
И дождик защелкал, проклятый.
Сидим, защищаем село,
В котором ни люда, ни хаты.
Уже не кричит командир,
Вкусивши небесную влагу.
Нас двое – из бывших задир,
Которым плевать на присягу.
И в этой сырой немоте
Спокойны. Ничем не рискуем.
Ползем к предпоследней черте
И делаем вид, что воюем.
…У Блока, оставившего немало точных и интересных суждений о поэтах и поэзии серебряного века, есть статья «Об иронии». Он говорит в ней о пагубности, болезненности иронии в поэзии, стирающей грань между высоким и низким, добром и злом, трагическим и смешным. И призывает: «Интеллигенции надо учиться понимать Толстого в юности, пока наследственная болезнь призрачных дел и праздной иронии не успела ослабить духовных и телесных сил». Пушкинская, толстовская «хула и хвала» представляется ему здесь спасительной. Но вот странное дело, «хула и хвала» истинных выразителей нашего века сегодня отскакивает от души ненужной шелухой, а поэзия Потахиной, совсем по Гейне, забывавшая «где оканчивается ирония и начинается небо», то есть не помнившая в своей иронии святого, как нельзя более передает ушедший век, безбожную его последнюю треть, его иезуитство, лживость, мишуру убеждений, с которыми оказалось так легко распрощаться. «Я о душе с людьми не говорю», – сказала, как отрезала, она о новом веке.
Кажущаяся легкость ее письма, невидимые миру пот и слезы, неподходящая усмешечка, сбивавшая с толку еще ее современников, вдруг обнажили главное: «Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, что за нами». Ну а если говорить о «несказанном», что держит стихи Инны Потахиной на этом белом свете, видимо, ей все-таки удалось «похитить нечто у вечно улетающего искусства». И
..музыка жжет невесомым своим ветерком,
а что ей известно – уже невозможно понять.
Инна Потахина
Антракт
1
Какой-то мне подсунули роман:
Герой был ежедневно пьян
И одинок,
Как надо по сюжету,
А потому
Свободен, может быть,
В своем пространном выборе
Любить
Щенка,
Туман
Иль даму полусвета.
Какой-то век –
Рембо или Шекспир –
Его придумав,
Вывели на пир,
Содрали шкуру,
Обнажили нервы.
Он – сочинен!
И в сторону нельзя:
Ему давно назначены
Друзья,
Отчизна,
В холодильнике консервы.
2
Поверишь вдруг,
что мир – театр,
где всех не предусмотришь трат,
зато узнаешь очень точно,
что слева друг,
а справа враг,
герой,
возлюбленный,
дурак
в дешевой клетчатой сорочке.
Тебе построены дома,
аэропорт,
вокзал,
тюрьма,
наряды сшиты по сезону.
И впереди жестоких слёз
Один немыслимый вопрос
не будет задан,
нет резону.
И так красиво ляжет грим
на складки щёк,
а что под ним?
Всё ожидание пощёчин…
Потом – антракт.
Стекло зеркал
И веерок чужих похвал
на вечеринке
между прочим…
3
У отрицательных ролей
есть лёгкий привкус искупленья
вины чужой –
до избавленья:
не хочешь – пей,
захочешь – лей!
В себе часами зло растить…
Но кто поймёт и не осудит?
Терпеть и ждать –
что скажут люди,
кого поднять
или растлить…
Так было, есть и будет так,
Но смысл анализа пространен.
Но, интуицией изранен,
актёр выходит из атак…
4
Ну, так и быть –
Дарите мне подарки!
Что прикажу:
перчатки иль чулки,
Ведь вещи не бывают высоки,
они бывают тусклы или ярки…
Счастливая!
Высокому назло
Пирую среди пьяниц иль ничтожеств.
Я здесь своя.
И мне твой тост положен
О том,
чтобы кому-то повезло.
Я здесь своя, как все!
Погибель, плач…
Цвет у души,
Как у парадной двери,
В которую вчера вошёл палач.
Работать.
Но – не лицемерить.
5
В тебе такие души разрослись,
пуская в сердце временные корни…
А ремесло
упрашивает жизнь,
а ремесло
её упорством кормит.
Усталостью едва ли знаменит –
послушны руки
и глаза послушны
по долгу удивительнейшей службы,
где все молчат,
где каждый говорит…
6
Но если есть родство на этом свете,
меня своей сестрою назови.
Я так тебя старалась не заметить
На всех оттолкновениях земли,
И где ты смел,
там я еще смелее,
где дерзок ты –
я голову под нож!
Среди оторопевших лицедеев
Я вдруг актёр,
На прочих непохож.
Театр глазами прессы
«В окошко бьются листья золотые…»
В ТЮЗе, на Новой сцене, премьера. Каждый раз, когда я сюда попадаю, меня посещает всегда какое-то странное и необычное чувство. Этот подвальчик в центре города, где происходит действо «не от мира сего». И кажется, что толпы людей, базары, нищие, забота о хлебе насущном, словом, вся суета сует сегодняшней жизни оказываются где-то очень далеко, за тридевять земель,
На этот раз – «Мои шестидесятые». Первые «Вечера» были посвящены поэтам ХIX века, мало известным публике – Юлии Жадовской, Каролине Павловой, Афанасию Фету, Владимиру Бенедиктову. «Над вечной мукой старых слов» – так они назывались. Оказалось, что сегодняшнюю молодежь старые неизвестные поэты волнуют, до сих пор на этот спектакль билетов не достать. Нынешние вечера – ностальгия режиссера Б. Н. Преображенского по 60-м. По тем шестидесятым, когда рождались «шестидесятники», когда интеллигенция, как всегда, верила в эпоху перемен, когда, по словам Е.Евтушенко, «поэзия, на приступ улиц бросясь, их размывала шквалом колдовским».
Зачем подобный спектакль? Когда поэзия, и вообще чтение, не в моде, духовность – в загоне и миром правит «золотой телец», когда все хотят стать богатыми, а потому – счастливыми?
И вот на сцене то ли улица, то ли сквер со скамейками. Пятиэтажки с освещенными окнами. Старомодный букет сирени. Поют песни, читают стихи, танцуют актеры, четко представляющие три поколения. Тех, кто были юными в 60-е, нынешнее среднее и совсем юное. Людям постарше все услышанное до боли знакомо, они словно попадают в свою юность. Романс из кинофильма «Овод» и «А годы летят» М. Фрадкина, «Ненаглядный мой» А. Пахмутовой и «Моцарт на старенькой скрипке играет» Б. Окуджавы… И весь спектакль прекрасно играет ансамбль струнных инструментов под управлением Вадима Растегаева.
В спектакле создана такая атмосфера доверительности, что кажется, не актеры, а ты находишься посреди сцены, что это с тобой ведут актеры задушевный разговор, только для тебя играют и поют. Боюсь обидеть кого-то из актеров и не назвать их имена. Главную роль в спектакле, его нерва, хотя она и не все время находится на сцене, я бы отвела Валерии Крымской, представителю того поколения, чья юность выпала на 60-е. Основную линию ведут «средние» – Е. Жуманов, В. Крылов, В. Ашанин, О. Коржева, И. Арнаутова, И. Коваль. Самые юные, еще студенты, поколение, которое сегодня «выбирает пепси», – прекрасно им подыгрывают и пытаются понять… Они – «племя младое, незнакомое».
И чем дальше, тем больше мы понимаем, что общего в нас гораздо больше, чем различного. И сколько времени будет вращаться старушка-земля, столько времени будут существовать любовь к родине и просто любовь, верность, измены, молодые, которые «чушь прекрасную несут».
Вот такой спектакль поставил ТЮЗ. Еще один, который позарез нам нужен в сегодняшней жизни, потому что говорит о вечном, духовном, о «начале всех начал», о том, без чего человек жить не может…
– Третий вечер будет посвящен духовной музыке и поэзии, – рассказала мне зав. литературной частью театра и автор инсценировки И.В. Потахина. – Прозвучат музыка Баха, Генделя, стихи поэтов на библейские сюжеты. В основе четвертого вечера – книга И. Одоевцевой «Парижское кафе»…
«Тому, в ком стоек дух гражданства, кому покоя, нет, покоя нет…»
Л. Мананникова, 21 мая 1998 г., «Огни Алатау».