 23.08.2013
Аким Тарази, лауреат Государственной премии Казахстана, прозаик, сценарист, драматург, готовится отметить 80-летие.
Написал эту строчку и задумался: ну надо же, мы сами выпестовали литературные иерархические касты. Писатели у нас бывают «молодые, подающие надежды», «молодые, состоявшиеся», просто «талантливые писатели», «народные писатели», «писатели-лауреа¬ты», «известные писатели», «кумиры молодежи»… Вы и сами сможете пополнить эту иерархическую табель, если я не все категории вспомнил. Так вот, Аким Тарази, на мой взгляд, не принадлежит ни к одной из перечисленных категорий. Вот что писал о нем и его творчестве прозаик и драматург не так давно ушедший из жизни Баккожа Мукай: «В большой группе писателей, пришедших в казахскую литературу в начале 60-х годов прошлого века, по-особому выделяется голос Акима Тарази. Это автор ни на кого не похожий, со свойственным только ему стилем и характерным неторопливым повествованием. Его ни с кем нельзя спутать. Множество молодых последователей пытались подражать его манере письма, одно время ставшей очень модной в литературной среде.
Но они так и не овладели хитросплетениями неповторимого авторского стиля Тарази…»
Я добавил бы к этому свое предположение: может быть, неторопливость повествования писателя идет от того, что он трепетно относится к судьбам своих героев и выписывает их дотошно, филигранно, в итоге создает правдивые, живые образы, которым хочется верить. Точно и емко оценивал творчество Акима Тарази известный казахстанский критик Виктор Бадиков. Как говорится, умри, а лучше не скажешь: «Глубоко проникая в психологию человека и словно изнутри исследуя его внут¬ренний мир, писатель раскрывает нравственные мотивы поступков своих героев».
Но сегодня мы не будем говорить об особенностях письма Тарази, а перенесемся в те времена, когда не было писателя Тарази, а жил-был на свете человек с фамилией Ашимов. Обыкновенный молодой гражданин, правда, всегда готовый броситься с кулаками наперевес защищать обиженных, исправлять несправедливость, защищать слабых или просто защищать поруганную, как ему казалось, честь…
В преддверии своего 80-летия писатель согласился ответить на вопросы, которые касаются не только творчества.
– Аким Уртаевич, неумолимо приближается ваш юбилей, и нас просто не поймут читатели, если мы не ответим на воп¬росы: где, когда, с каких пор вы взялись за перо?
– Употреблено совершенно точное слово – «неумолимо». Неумолимо надвигается, как сахарно-сиропное облако, восьмидесятилетие.
– Я знаю, что до сих пор вы не отмечали ни одного юбилея. Как же так? Многие современные литераторы сражаются за свои юбилеи, аки львы…
А юбилеев у человека – воз и маленькая тележка: день рождения, день рождения жены, тещи, десять лет творческой деятельности, некоторые пытаются праздновать и 6, и 7, и 9 лет со дня публикации первой заметки в стенгазете. Иначе говоря, человек скроен из памятных и не очень дат.
– Как писатель, я очень не люб¬лю все эти торжественные и не очень мероприятия. В прежние годы я не отмечал свои даты, бежал от общества. Мы втроем – я, Сакен Жунусов, Калихан Искаков – укрылись на даче Саина Муратбекова от поздравлений, от торжественных слов – от всех непременных атрибутов юбилеев. Я был категорически против торжеств, когда мне исполнилось 50. И в 70 лет я не поддался на предложение отметить дату. Остался верным своему решению я и в 75. А вот 80-летие, я посчитал, это особая дата. Рубеж, на котором пора подводить итоги. Даже если люди будут доживать до ста лет, то все равно 80 лет – это черта, за которой финиш не так уж и далеко. Я должен сам ясно представлять свою собственную жизнь – удачи, свершения, ошибки, и – вынести вердикт: не напрасно ли все было? Состоялся ли я как писатель?
Эти вопросы юбиляр должен задать самому себе, это важно для него, а потом уже сидеть в президиуме и слушать то, что скажут люди. Или прочитают в приветственных адресах.
Еще совсем недавно я не понимал, зачем мои друзья (чуть моложе меня) стремятся издать свои многотомники – собрания сочинений в 10, 12 томах. Некоторые выпускали даже 18 томов. Теперь же понял, в чем дело. Один мой товарищ сказал: «Будут ли потомки собирать наши произведения, выуживая их из журналов, сборников? Сомневаюсь. Лучше я сам приведу в порядок все мною написанное. Поэтому собрание сочинений – это как бы посыл в будущее».
Знаете, я согласен с ним. Скажу больше, эти слова камчой подстегнули меня, и вот в издательстве «Фолиант» со дня на день должен выйти мой семитомник.
Само время начинает побеждать писателя – его гордость, верность принципам, уверенность в себе, уверенность в завтрашнем дне. Иначе говоря, всем нам судия – время. Оно побеждает все, не только писателя… Так что перед вами сидит Аким Тарази, который признал, что время, не хочу употреблять слово «беспощадное», а скажу так – «время не любит баловать».
У казахов есть такое понятие – «бас уйрету», то есть когда горячий, ретивый скакун никого к себе не подпускает, но приходит время – и он покоряется, наступает период «бас уйрету»…
– Кажется, у Монтеня есть такая максима: философствовать – значит учиться умирать…
– Да, я стал больше философом, чем литератором. Вообще считаю, что писатель не может не быть философом, а также психологом, а также учителем, математиком, геометром… И, может быть, архитектором, чтобы искусно выстраивать сюжеты своих произведений…
А вообще, писатель должен создавать картину времени, картину окружающего нас мира, быть летописцем.
Весь прошлый год я перечитывал свои произведения. Я читаю не быстро, но основательно. С карандашом в руке, анализируя текст. Например «Войну и мир» я читал четыре месяца, «Путь Абая» – столько же. Несколько месяцев потратил на чтение «Тихого Дона». И наверное, я стал самым суровым критиком своим рассказам, романам и повестям.
– И что вам открылось? Что показал строгий анализ?
– Мне, читателю, понравился этот писатель, нет, не зря он когда-то взял перо в руки. Скажу без ложной скромности: как писатель он состоялся, судьба его не ошиблась в выборе дел, которыми он должен заниматься на этой земле.
– В общем, оказалось, что ревизия в вашу пользу?
– Да, ревизор поднял обе руки перед писателем Тарази. Я всегда в шутку говорю, что есть писатель Тарази, и есть Ашимов – обыкновенный гражданин. В свою очередь, у Тарази тоже есть как бы внутренний критик – я зову его Булькульбаем. Так вот, этот последний признал Тарази, но он тип саркастический, все проверяет сомнением, просто на веру ничего не берет. В прошлом году, после прочтения всего мною написанного, Булькульбай вынужден был признать: перед ним писатель, состоявшийся, самобытный. Его ни с кем другим не спутаешь.
Я никогда не ставил себя выше других. Когда мои товарищи по писательскому цеху выступали в прессе с жесткой критикой друг друга, чуть не до рукопашной доходило, я никогда не участвовал в этих схватках. Однажды, я жил тогда в Алматы, меня пригласили в юридический университет. Встреча проходила в огромном зале, наверное, вмещавшем не менее чем 500 человек. И один из студентов задал мне вопрос: «Какое место вы занимаете в казахской литературе?»
Тогда членов Союза писателей Казахстана числилось около 400 человек, и я ответил студентам так:
– В нашем творческом союзе четыреста членов, а я – четыреста первый! Время от времени такие вопросы появляются – видимо, кого-то беспокоит табель о рангах. В прошлом году этот вопрос мне задали уже в Астане. Я ответил также, только скорректировал цифру: сейчас в Союзе писателей состоят семьсот семьдесят литераторов, я – семьсот семьдесят первый.
Каждый писатель должен стремиться стать первым. Если пришел в литературу, негоже сидеть середнячком… Я всегда пропускал своих друзей вперед. Помню, на одном из съездов писателей мы с Сакеном Жунусовым, моим другом, сидели в последнем ряду и слушали доклад тогдашнего первого секретаря Союза писателей, а он говорил, что вот в казахскую литературу влился новый отряд молодых прозаиков, и начал перечислять фамилии. Тридцать седьмым он назвал Сакена Жунусова, а тридцать восьмым – меня. Сакен вскочил с места, говорит, что сейчас пойдет и раздолбает этого докладчика. Дескать, как он смеет ставить нас на такое место? Я едва уговорил его сесть, сказал ему: «Не докладом определяется место писателя, а его творчеством, его читателями…» Я никогда не стремился увидеть себя в списке первым, пусть ставят на двадцатое место или на пятидесятое… Писатель должен сам оценить себя, подходя к своему творчеству с самой высокой меркой. Он должен сначала сам себя уважать, потом его оценят читатели. Для меня самый страшный критик – тот самый Булькульбай, иногда он хлопает меня по плечу и говорит: «Давай, Аким, давай!» – и это звучит высшей похвалой для меня.
Так вот, писатель, прислушивающийся к своему невидимому критику Булькульбаю, родился 9 сентября 1933 года на железнодорожной станции Алма-Ата-1. Конечно же, не на самой станции, а в доме, расположенном на территории станции. Тогда Алма-Ата-1 была отдельным административным образованием, и до города Алма-Аты было километров двадцать. Когда я окончил школу и в пятьдесят втором мы приехали в Алма-Ату, то я не знал, что здесь есть два вокзала, и мы сошли на первой Алма-Ате и потом топали через рощу Баума, заблудились, попали в какой-то уйгурский колхоз, в конце концов нашли город. А теперь Алматы разросся, стал двухмиллионным…
Отец мой был очень грамотный человек, он окончил в свое время оренбургский рабфак. Они с отцом Чингиза Айтматова – Турекулом – сбежали в Оренбург из Аулие-Аты, теперешнего Тараза. Однажды я спросил у отца: «Так почему вы сбежали из дома?» Он ответил: «Твой дед Ашим хотел, чтобы я пас скот, и я пас. Но однажды решил сбежать, договорился с Турекулом – отцом Айтматова. (А дед у них – Айтмат – был учителем. Мой дед был завучем, а Айтмат – преподавателем, работали в одной школе, жили в одном дворе. Мой дед говорил: Айтмат молодой, я его женил на казашке! Потом сыграли свадьбу, небогатую, скромную…)
Так вот, когда они убежали из дома, то добрались до станции Тюлькубас. Дальше железной дороги тогда еще не было. И они двинулись на Оренбург, где пешком, где на попутной телеге, а если повезет, то там, где уже был, по стальному пути. Ехали «зайцами». Их снимали, ссаживали на полустанках. А они садились на следую¬щий поезд. Добирались больше месяца. Потом два года он учился на рабфаке, и уже как грамотного человека его направили в Алма-Ату начальником железнодорожного пакгауза. Через полгода после моего рождения он получил направление на станцию Чу.
Теперь надо сказать, почему наши родители оказались в Алма-Ате. В 1931 году наш дед соб¬рал всех своих четырех сыновей (потом появился пятый), усадил их по мусульманскому обычаю на пол и сказал:
– Бегите в разные стороны, желательно в города. Наступает новое время, никто никого не будет жалеть, и вас, как грамотных людей, истребят в первую очередь.
Он оказался провидцем… Тогда старший – Халил – уехал на станцию Чу, мой отец – в Алма-Ату, двое младших – Касым и Муслим – они потом нашли нашего отца и устроились разнорабочими на железной дороге. Когда я родился, то страшный, организованный голод уже прошел. По одним данным ужасающий голод унес жизни 3 миллионов казахов. Русский профессор Чулочников пишет, что казахи потеряли шесть с половиной миллионов из своего населения. Я склонен верить Чулочникову, потому что он принимает в расчет и тех казахов, что жили тогда в Сырдарьинской, Кокандской, Самаркандской, Бухарской, Хивинской и других областях; в городах жили узбеки, в сельской местности – казахи. Итого погибло шесть с половиной миллио¬нов, осталось два с половиной миллио¬на. Жуткий след на земле Казахстана оставил Филипп Голощекин, один из организаторов расстрела царской семьи. Любимец Сталина.
Пережили страшное время… У меня есть рассказ, который называется «Андрей». История написания его такова. Со мной вместе учился армянин по имени Андрей Аллахвердов. У него была сестра Манана, она утверждала, что хорошо знала Голощекина, хотела меня познакомить с ним. Я не решился… Манана рассказывала, что якобы Голощекин усыновил казахского мальчика, и они живут вдвоем. Это было в 1962 году…
– Так Голощекин был расстрелян в 1941 году…
– Нет, он не был расстрелян и дожил до 1965 года…
Наверное, и такую версию нельзя начисто отвергать.
Аким Уртаевич продолжил свой рассказ:
– В начале 60-х годов моя мама показала мне дом, где я родился, а уже в начале 70-х я нашел дом на первой Алма-Ате, где прошло мое раннее детство. Двухэтажный дом, балкон… Улица Стандартная, № 18. К тому времени я уже занимал ответственную должность, приехал на машине. Навстречу мне из дома вышел бородатый казак. Спросил:
– Что вы ищете?
Я сказал, что жил здесь в тридцать третьем году. Он долго думал и наконец ответил:
– Да, тогда здесь жили киргизы…
Я не обиделся на него, потому что казахов называли киргизами до 1936 года.
– Каковы ваши самые первые воспоминания?
– Мы переехали в Джамбулскую область, Чуйский район, аул Бельбасар. Почему мы переезжали с места на место? Тогда существовало правило, сейчас бы сказали, ротации кадров. Специа¬листам не давали долго работать на одном месте, тасовали их, как колоду карт, назначая на все новые места. Мой отец был директором школ – Бельбасарской, Моинкумской… В Моинкумском поселке работали в основном переселенцы из Центральной России и переселенцы-турки. У меня на эту тему тоже есть рассказ: наша семья была единственной казахской семьей в населенном пункте, а отец был директором русской средней школы. Мы как раз жили в Моинкумах, когда началась война. Отец ушел на фронт добровольцем. Потом, в шестидесятых годах, я решился спросить у отца: у него было четверо детей, он мог бы и не пойти на фронт, но почему все-таки ушел добровольцем? И он рассказал мне, что был в школе один учитель – маленький, невзрачный, злой. Он пришел к отцу и прямо сказал: «Я должен занять твое место, поэтому тебе лучше уйти на фронт. Если ты не попросишься
добровольцем, то я напишу на тебя донос, расскажу в органах, что ты из семьи домуллы»; дед мой был главным духовным лицом Аулиеатинского уезда. Короче говоря, он дал понять, что у отца есть две дороги – или в застенок, или на фронт. Отец ушел на войну. Вот такая печальная история…
– Да, немало пришлось вам пережить, многое узнать, многое понять. Наверное, не случайно рука потянулась к перу?
– Наверное, все это пошло от моих близких людей. Например, мой дядя по материнской линии, Саттар, был сказочником. Он сам был личностью незаурядной. Во время войны работал машинистом паровоза, водил свою огромную сияющую машину между станциями Луговая и Арысь, и паровоз его назывался ИС – Иосиф Сталин. Он очень гордился этим, был авторитетным человеком. Его знали в городе буквально все. В те годы я жил попеременно в домах у деда, бабушки по материнской линии, старшего брата моей матери… Я только спустя некоторое время понял, как нелегко давалось мое воспитание, трудно было даже просто прокормить мальчишку. Каждый кусок хлеба во время войны был на учете. Так вот, этот дядя Саттар был великим сказочником, его невозможно было не заслушаться.
У матери был старший брат – Садык, а у него удивительная жена – Зеркуль. Она знала едва ли не все поэтические эпосы. Поистине волшебными выдавались вечера: дядя рассказывал сказки – интересные, таинственные. Я теперь вспоминаю: почему-то в них были индийские и арабские мотивы; нам, детям, они казались самым лучшим, что может быть придумано человеком. Зеркуль знакомила меня с сокровищами эпосов. Они рассказывали мне это по вечерам, а утром я пересказывал эти истории аульным ребятам, прибавляя кое-что и от себя. Был даже такой случай. Когда я учился во втором или третьем классе, к нам в аул приехали Иса Байзаков и Балуан Шолак. Ребята все всполошились, всем хотелось посмотреть на легендарного казахского богатыря и не менее легендарного акына. Иса Байзаков до самого утра не выпускал домбру из рук, спел всю легенду об Аркалык-батыре. Когда они утром уехали, я эту огромную поэ¬му прочитал деду слово в слово – запомнил за один раз. Потом стали приходить соседи, просить прочитать про легендарного батыра… И я стал сказочником, или, точнее сказать, сказителем. Меня привлекали в этих сказаниях интересные сюжеты, богатейший казахский язык – образный, поэтический…
– И все-таки я хочу спросить у вас, когда вы написали первое свое напечатанное произведение?
– Отвечу так, что судьба у меня кочевая, много чего было на жизненном пути. Однажды меня исключили из института за драку. Я вообще-то любил подраться, ну, не то чтобы любил, но спуску не давал. По молодости казалось, что и так можно бороться с несправедливостью. Тогдашний ректор (в то время говорили «директор») Алма-Атинского педагогического института имени Абая Герой Советского Союза Малик Габдуллин вызвал меня и говорит:
– Аким, я тебя исключаю из института в восьмой раз за драки… Мы тебя восстанавливали, но теперь я не могу тебе ничем помочь, уезжай, но через три месяца вернись, я тебя возьму опять… Наверное, все это потом нашло отражение и в моем творчестве… Только к сорока, примерно, годам, когда уже являлся первым секретарем Союза кинематографистов Казахстана (!), я научился сдерживать свои кулаки, поклялся самому себе, что, даже если меня будут бить, я не стану драться. И слово свое сдержал.
Примерно в то же время я написал рассказ «Сапожник», основанный на реальных фактах. У нас, когда я работал учителем младших классов в новотроицкой школе, был сосед – сапожник. Он был любитель выпить, а как выпьет, рассказывал, что он сидел в тюрьме по политическим мотивам. Иногда он говорил мне:
– Знаешь ли ты, Аким, почему я шью сапоги только больших размеров, начиная от тридцать восьмого?
И сам же отвечал на этот воп¬рос:
– Если наши враги – империалисты – увидят сапоги меньшего размера, то подумают, что у нас маленькие ноги от того, что мы бездельники, мало ходим, и вообще советские люди очень слабые. У сильного человека и ступни должны быть большие.
Я написал этот рассказ всего на трех страничках и отправил в редакцию журнала «Ара – Шмель». Главным редактором был Габит Мусрепов, с которым я был уже знаком.
Ответа, как водится, я не получил. Думал, что вот-вот и напечатают мой рассказ, но напрасно я надеялся. И вот однажды я оказался в Алма-Ате. Иду по улице Сталина, которая потом стала проспектом Коммунистическим. Смотрю – вывеска «Министерство мясо-молочной промышленности Казахстана. Министр тов. Костин», а рядом надпись: «Редакция журнала «Ара – Шмель». Я вспомнил, что несколько месяцев назад отправил именно сюда свой рассказ. Поднялся на третий этаж, прямо передо мной большая надпись: «Г. Мусрепов». Толкнул дверь – не открывается. Смотрю – дверь с надписью «Ответсекретарь». Я попытался открыть и эту дверь толчком, и вдруг слышу голос:
– Кто там колотит в дверь?
Оказалось, что входить нужно было через другую дверь. Миновав ее, я оказался в редакции журнала, где меня встретил ответсек¬ретарь Абен Сатыбалдиев, потом он станет для меня словно отец. Я ему объяснил, что написал рассказ «Сапожник» и хотел бы узнать его судьбу. Сатыбалдиев поразмышлял немного, взял меня за руку и повел к Габиту Мусрепову. Тот сидел, как мне тогда показалось, в огромном кабинете. Забегая вперед, скажу, что судьба так распорядилась, что через несколько лет я займу этот кабинет, и он уже не покажется мне таким большим.
Когда я зашел, Габит Мусрепов не поднял головы, что-то писал арабской вязью. Мы стояли и ждали, когда он обратит на нас внимание, довольно долго. Наконец он, исполненный достоинства, поднял голову, спросил, в чем дело. Сатыбалдиев представил меня и быст¬ро ушел.
– Садись! – неторопливо сказал Мусрепов, он вообще говорил весомо, неспешно. – Я читал твой рассказ, хороший рассказ, но я печатать его не буду. Ты сам потом поймешь, почему я сегодня напечатать его не могу.
Я, конечно, расстроился, хотел уйти, но он задержал меня, расспросил откуда я и сказал:
– Ты собираешься стать Шолоховым Чуйского района?..
Я рассердился еще больше: вот, классик, я его боготворил, а он говорит с таким сарказмом!
Тогда он сказал:
– Завтра утром приходи, я подпишу приказ о твоем приеме на работу.
– Как в сказке…
– Да, как в сказке… Я считал и считаю его своим литературным учителем. Два года мы работали вместе, потом его избрали первым секретарем Союза писателей Казахстана, я уехал в Чуйский район, через два года вернулся, устроился в газету «Социалистик Казахстан». Как-то встречаемся на улице с ним, он спрашивает:
– Ашимов, куда пропал? – я тогда еще не был Тарази. Я рассказал ему, что учительствовал, теперь в газете работаю.
Он сказал:
– Бросай газетное дело, иначе потеряешь свой самобытный язык…
– Журналистика – убийца литературы?
– Он сказал: «Станешь журналистом, пропадешь как писатель…» Я стою и не понимаю, куда он клонит. А он продолжил: «Только что приехала комиссия, которая набирает в Москву слушателей на высшие сценарные курсы, я позвоню им насчет тебя». В общем, я поехал в Москву на высшие сценарные курсы… Так что вполне можно сказать, что у истоков моего литературного творчества стоял Габит Мусрепов…
Ну, а Аким Тарази родился позже, когда вышел первый фильм, снятый по моему сценарию. Фильм назывался «След уходит за горизонт», и вышел он под фамилией Акима Тарази. Постановка классика казахского кино Мажита Бегалина. Это произошло в 1964 году. И мы загремели на весь Союз – и в хорошем смысле, и в плохом тоже. Фильм приняли прек¬расно. Но некий товарищ Козлов, второй секретарь ЦК Компартии Казахстана, возмутился: как же так, в ауле, который у вас на экране, даже нет электричества! И фильм заработал дурную славу. Получился парадокс: зрители встретили тепло, восторженно эту картину, а начальству не понравилась. Тогда было так…
– Аким Уртаевич, можете ли вы назвать основные события жизни, так сказать, ваши вехи?
– Я скажу так: все дни, недели, годы жизни – это и есть вехи. Пус¬тых листков на моем календаре нет. Я утром просыпаюсь, и вместе со мной просыпается одна из прекрасных казахских песен – и песни эти звучат у меня в душе. Получается, что я где-то глубоко в себе всегда пою. Даже если мне не везет, даже если на меня донос кто-то напишет, словом, во всех жизненных ситуациях я не унываю. Говорю себе: и это тоже пройдет, и действительно проходит…
Вместе с тем я не люблю радоваться. Радоваться опасно… Поэтому, наверное, я многим кажусь мрачным человеком. И этот мрачный человек идет по улице, и все время в нем звучит музыка… Вы это можете себе представить?..
– Что читатель Ашимов может пожелать писателю Тарази?
– Чтобы мой внутренний критик всегда держал наготове камчу и не жалел бы Тарази, если бы тот вдруг снизил литературную планку.
Беседовал Геннадий ДОРОНИН
http://kazpravda.kz/?p=4536
|
