Искушение
Как много их, известных поэтов, получивших в свое время и лауреатсво, и восторженные похвалы в прессе и даже мировое признание. И вот однажды, присмотревшись к иным из них, вдруг с изумлением открываешь для себя, что триумфатор-то всего лишь искусный мастер версификаторства, не более.
Поэзию чистой пробы учишься отличать не сразу. Талант читателя приходит с обостренностью чувств и, как бы это точнее выразиться, – с пресыщением литературой. Приходит время, и начинаешь судить о поэте не по мастерски отточенным строчкам и точным рифмам, а по его умению создать ощущение.
«Хотелось бы тебе жить в мире, воплощенном этим автором?» – спрашиваю я себя, прочитав того или иного поэта. Какими красками этот мир нарисован? Умеет ли автор вообще рисовать? За иным многословием и потоком эмоционального надрыва порою так и не разглядишь ни одного настоящего законченного произведения, ни одной картины. Искусный версификатор, версификатор-виртуоз, правда, иногда умеет создать некое, пусть и монотонное ощущение, но он никогда не сумеет создать живые краски жизни, ее оттенки и полутона, ее уют, мощь и очарование. Такой поэт наивно предлагает нам свой синтетический мир, пластмассовую модель душевных лабиринтов, где вместо живописи – унылые бесцветные истуканы– подделки, а вместо чувства – черно– белая матрица. Хочешь отличить суррогат от поэзии высшей пробы? Спроси себя, а мечтал ли ты когда– нибудь создать подобное? А может быть, даже присвоить? Истинные ценности искушают обладать ими! Это ли не высший камертон на фоне лживых похвал и неоправданных выпячиваний и выдвижений бездарностей.

Мера
В большинстве своем люди живут заемными мыслями и своего мнения не имеют. Вдуматься хотя бы в эту затертую, так часто употребляемую в последнее время, фразу: «скромненько и со вкусом». Раньше ее произносили обыватели всуе и в быту, да и то разве что у портного. Теперь она перешла в разговоры об искусстве, например о музыке и поэзии. А ведь настоящая поэзия безмерна! Безудержна, безгранична. Поэзия – это вулкан, взрывы, фейерверки и буря чувств. Вкус у кутюрье, а у поэта – «дар ласкать и карябать». Ну какая у него, к черту скромность! Разве знает свою (ха-ха) меру вулкан, жонглер или клоун? В том– то и дело, что вся роковая печать и безмерность поэта оттого, что он «...розу белую с черной жабой...» То же самое и в музыке.

* * *
В конце концов, чувство меры это всего лишь качество выбора, но отнюдь не средство и даже не суть творческого процесса, ибо для мастерства и волшебства мало чувства меры. Оно ведь, это чувство меры может вылиться и в трусость. Увы, здесь нужны компромиссы, контрасты и сильные раздражители. Важен конечный результат, а значит, превыше всего – интуиция.

* * *
– Искусство – это чуть-чуть. Упиться гармонией, балансируя на грани между дерзкой безмерностью и капризной чуткостью…

Муза
Никто так не ревнует Музу, как поэты.
Мирно делят лавры музыканты и музыкантши, актеры и актрисы, художники и художницы и даже водители и водительницы трамваев. Только поэтам нет покоя на их поприще. Они выгадывают право на особую исключительность. Самое омерзительное, что в библиографическом справочнике о поэтах серебряного века Зинаида Гиппиус, Каролина Павлова и десятки других женщин – поэтессы, а Ахматова – поэт. Так и разграничено. Цветаевой тоже, подумали и кинули как подачку – поэт. Унизили до равенства с мужчиной. Или, может быть, возвысили? Ну не дебилы ли! И вот он некий Метр надрывается в своей книге по поводу природности вообще поэтического дара у женщины. «Самка певчих не поет», – с глубокомысленной убедительностью заявляет он, и, наконец, его блудоумие заходит так далеко, что он наводит на мысль о неестественности творческого начала у женщины вообще. Совсем как в пору средневекового мракобесия, он снова задается вопросом: а есть ли вообще душа у женщины?
Ненавижу подтасовки, да еще с тройным смыслом. Здесь все! И расовое и половое и человеческое сплелось в одну гнусность. Гнусность выгадывания! Выгадывания исключительных привилегий для исключительной особи. Здесь не только военно-половая атака, мудреная тактика и стратегия во имя шкурных интересов, здесь вообще война полов, народов и земель, война неба и тверди.

* * *
Кстати, о природности. В природе на охоту выходит львица. Она ловит, убивает добычу и приносит ее льву и львятам. Недавно мне довелось взять интервью для газеты у женщины, работающей на мясокомбинате убойщицей скота. Так вот, эта голубоглазая амазонка заявила, что у них на комбинате восемьдесят семь процентов бойцов скота – женщины!
Ну как? Нравится ли вам эта параллель? Ничего противоприродного не правда ли? Никакого различия между животными и людьми, между миром зверей и гуманоидов! Куда уже естественней, куда еще природнее! И все-таки, наверное, дико и страшно, пошло и жестоко: женщина, боец скота и мужчина – поэт, боец на поприще искусства за исключительное право на пописывание стишков. А не поставить ли нам вместо знаменитой скульптуры Мухиной на пьедестал, именно эту парочку?»

В облаках
… А ты забыл, что ты ничтожен,
Что много горя на земле?

И вот я иду, самовлюбленная, думающая только о себе, эгоистка. Вся в ярлыках от макушки до пят.
Ярлык нарциссизма еще не самый злой, который припечатали мне мои собратья по перу. Есть ярлыки куда более ядовитые, между прочим не всегда справедливые. И вот я иду, любуясь своей персоной, блестящая, сияющая и шуршащая разноцветными ярлыками. Этакая экзотическая штучка, яркая как павлин и аки агнец упивающаяся собственной кротостью, – ведь я никому не завидую, никогда не бываю занята мыслью, как уничтожить конкурента, а значит, живу в раю. А рай творчества – сами знаете, что это такое, и чем за это приходится платить, и что получать. Только здесь ты и забываешь о собственном ничтожестве, проживая тысячи жизней своих героев. От недостатка натуры ты порою приписываешь им свои черты. Идеализируешь, возвышаешь приукрашиваешь. О эти портреты! Красавицы, маги, пророки! И вот тебя уже узнают. И заподозрив в самозванстве припечатывают новый ярлык, мутят воду, раздражаются, критиканствуют, судят. Что ж, поделом. Ведь мы живем в раю, если в жизни так возможно. Господи, прости нас на волоске подвешенных к облакам. Ведь мы живем в раю и с высоты своего призрачного полета не знаем какие низкие расчеты ведут за нашими спинами грешные люди не простившие нам нашего рая.

Марки наличными
Весной 2000-го мне, бедствующий русский писательнице, алматинке наконец-то засветил гонорар. До этого у меня было шесть солидных публикаций в толстых журналах, но ни за одну из них я не получила ни копейки. И вот что символично – прямо в преддверье Дня Победы над фашистской Германией меня вдруг приглашают работающие у нас берлинские немцы в свой Немецкий Дом, обещая при этом нешуточный гонорар всего за два часа выступления. Вечер, посвященный мне одной! Фуршет, напитки, марки наличными и сразу. Что-то такое искусственное было во всем этом. Однако, уставшая ждать гонорара от своих, я со вздохом согласилась. Деньги не пахнут. Читала самое-самое. По напряжению на лицах немцев, сносно знающих русский, было видно, что они вряд ли все понимают. Но зал буквально затаил дыхание на самом коронном рассказе о первой ночи любви. Бог мой, почему это всегда так волнует?! Успех был полным. Букет прекрасных лилий приплыл ко мне от тепло настроенных слушателей, и на меня обрушился град вопросов: «Что нужно иметь за душой, чтобы стать настоящим писателем? Кураж? Вкус? Интуицию?!!» И я ответила, что все эти слова – замена такому понятию, как талант. (Слова совесть и смелость мне не пришли тогда на ум). И тут же услышала другой каверзный вопрос. Его задала дама со строгим, очень русским лицом и надеждой во взоре.
– Признайтесь, ваши ностальгические нотки в произведениях – они искренние? Когда все-таки нам жилось лучше: до девяностого или после?
Конечно же, я ответила честно. Поэт не может лгать даже в присутствии иностранцев, устроивших фуршет в его честь. В общем, я сказала, что мы не были готовы к мутной волне чернухи, порно и культа денег, которая хлынула на нас с Запада.
Мнение зала разделилось в мгновение ока. Прикормленные только что во время фуршета землячки почему– то сочли мою искренность выпадом против гостеприимных немцев. Раздались голоса в защиту Запада и нынешних хозяев вечера. Многие смотрели на меня с холодком.
– Если ты имеешь в виду телек, то не смотри-и! – с вызовом бросила мне одна из землячек.
Я растерянно улыбнулась.
– Увы, я не страус. Не я так, мой сын, брат, враг, буду смотреть.
– Запад принес больше хорошего, чем плохого! – возразит мне другая моя мрачная землячка. Завязался спор.
– У нас культу-ура! – в тон моей землячке вклинилась в спор далеко не нордического темперамента молодая немка.– Мы умеем работать!
– Не потому ли ваши женщины так похожи на загнанных лошадей? – поняв намек, неожиданно для себя, с сарказмом, усмехнулась я. – В погоне за наживой иностранки забывают даже приглядывать за собой. У вас, пардон, слишком сухая кожа.
– Но ваши размалеванные дамы похожи на проституток. Это же кукли (куклы), – горячо парировала немка.
– Нашим мужчинам мы нравимся, – попыталась отшутиться я, мне вовсе не хотелось ссориться, и я всегда хорошо относилась к немцам, но она снова бросила мне вызов.
– Важно, чтобы это нравилось Вам! Наша культура….
Она сильно напоминала оголтелых прибалтов этим своим исступленным «у нас культура, наша культура…», и я не выдержала.
– У вас не культура, у вас культ золотого тельца и цивильности. Многие из вас не знают даже Гете. Цивилизаторы!!!
Гул возмущенных реплик раздался в мою сторону. Плюрализма мнений не получилось. Меня больше никто не хотел слушать. Особенно демократичные немцы. А жаль, не мешало бы им попристальнее вглядеться в лицо страны, которую приехали завоевывать на этот раз с пряником. Не всякое низкопоклонство – поклонение.
– Господа, наш вечер явно затянулся. Пожалуй, пора заканчивать! – с паникой в голосе прекратила спор ведущая.
Сердечного прощания не получилось.
Так освистанная, но с белоснежными лилиями у сердца я вышла вон из Немецкого дома. Крепко сжатый кулак грели пятьдесят марок подачки. Пахло сиренью. На улицах моей страны вывешивались плакаты, возвещающие славу 55-летию со дня Победы над фашистской Германией. А перед глазами все стояли и стояли в миг похолодевшие, ставшие такими отчужденными лица не только немок, но и представительниц брат-ских народов, с которыми нас столько лет связывали священные узы дружбы, узы великого народа победителя.

Это отчуждение будет долго потом рождать мучительный вопрос – почему? Может быть, потому, что русским был весь XX век? Известная своими пророчествами Ванга предсказала, что русским будет и начало XXI века. Не много ли? Я лично предпочла бы пусть прохладную, но спокойную, счастливую тень. Жаль только, что Бог выбирает доверчивых и простодушных.
2000 г.

Гневливый из гневливых
Никак не могу назвать почившей в бозе толпу людей из «Книги Мертвых» Эдуарда Лимонова. На то и придумана сила и власть искусства, чтобы воскрешать ушедшие в небытие отрезки временных пространств. Книга написана столь живо и искренно, что поднятые из гробов мертвецы кажется ожили теперь надолго. Вновь воссозданные автором, они предстают взгляду в неподкупной наготе душ, характеров и роковых случайностей.
Неправда, что Лимонов не испытывает сострадания к мертвецам, которых оживил в своей книге. Лжет аннотация о якобы суровом суде писателя над ушедшими навсегда из жизни. Лично я этого не ощущаю в той мере, какая была обещана.  Нет  окончательного  вердикта  поэту  Бродскому, писателю Юлиану Семенову и многим многим другим знаменитым и простым смертным. Не скажу также, что это «по-настоящему злобная книга». Знавали мы Лимонова куда более остервенелым и циничным.
Напротив, ощущение после прочитанного такое, что скандальный автор немного остепенился. Даже матом кроет реже и по поводу. По-прежнему симпатична исповедь хлебнувшего несладкой жизни вечного трудяги и бунтаря. Любопытна летопись скитаний и опыт его выживания в суровой среде бездушных мегаполисов чужбины. Однако все то отчаянное хулиганство и вульгаризмы, которые были у молодого протестующего Эдички, теперь кажутся обыкновенным эксгибиционизмом.
Седой, уставший, облагороженный собственными вздохами и горечью о судьбе Отечества вождь Национал-Большевистской Партии хотя и потрясает по-прежнему со своих страниц обнаженным фаллосом, все же выглядит очень надо-рванным человеком.
Если хорошенько вчитаться в подтекст книги автор давно ищет смерти, тоскует и с вожделенным замиранием ждет ее. Оттого и тревожит в своей книге империю теней, воскрешает со сладострастным упоением ушедшие, словно оно – это ушедшее лучше грядущего.
Полуцельный, полузастенчивый, полуироничный, полуясный, полунаглый, полуразрушенный, полуправильный и еще раз тысяча полу… Лимонов по-настоящему честен только наедине со своими заблуждениями. Даже его, гневливого из гневливых искателя правды, не миновала зараза нашего Времени – синдром крайностей. Он, как и все и вся вокруг, сегодня не ищет золотой середины. Взять хотя бы его симпатии к фашистам и скинам. А неосознаная пропаганда алкоголя и спекуляция вечной похотью самца?!! Что и говорить, джентльменом русского вождя не назовешь. Впрочем, это его единственный действенный силовой прием-раздражитель, способ при помощи эротической смазки заставить читать свои тяжелые рассуждения о НБП, войне и смерти.
Все бы ничего, если бы его полуцинизм был очевидным цинизмом. Но у этого эксцитативного поборника справедливости какая-никакая есть патриотическая совесть… Что побуждает считаться с его искренностью и талантом.
2003

Сто поэтов – сто судеб
В книге «100 поэтов XIX– XX веков», выпущенной издательством «Урал LTD», была сделана попытка ограничить мировую поэзию субъективным минимумом – 100 портретов.
В книге, по странной прихоти автора Елены Абрамовских, заметен некий, сразу бросающийся в глаза крен. Крен в сторону польских поэтов. Не будем говорить о неизбежной предвзятости автора-составителя. У каждого свои кумиры, свой кругозор, свое личное восприятие сущности поэзии. Это нормальное явление. Без него я никогда не узнала бы, как много хороших поэтов у поляков.
Чего только стоит открытый мной Эдвард Стахура.
 Думал, что я из нержавеющей стали,
            а оказался из мяса и костей.
Автору очерков о поэтах было что вырвать из тьмы безвестья. Незабываемые, врезающиеся в душу фрагменты произведений Стахура прозвучали неожиданными откровениями, заставили вздрогнуть и оживиться. А затем породили ощущение пробела, сожаление о том, что не довелось иметь книгу этого замечательного поэта.
Такое же ощущение возникло после чтения другого затерянного в дымке тумана и давности поляка Леопольда Стаффа.
 Стал я разбойничьей степью, свободной и дикой,
 Бурей межзвездной, швыряющей в бездну миры.
И еще один из многих поляков. Болеслав Лесьмян. Волнующий, волшебно-дивный, с ребячески свежим восприятием мира. Как справедливо сказал о нем Ю. Тувим: «Сказочная птица, обреченная на двуногое, бескрылое существование на земле».
 Только ива, звездно синевея,
 Всей отмолкшей ивостью своею
      
 Вколдовалась в омут молчаливый,
 Где еще раз обернулась ивой.
Естественно, что после такого знакомства сконцентрировалось и обострилось внимание к другим известным и неизвестным польским поэтам.
Сколько же их вошло в мировую поэзию? Оказалось, куда больше, чем по невежеству и незнанию довелось считать. Да, Ярослав Ивашкевич, Мария Павликовская-Ясножевская, Тадеуш Ружевич, Циприан Камиль Норвид. Само собой, Адам Мицкевич, Чеслав Милош… И звездный, необъятный Константы Ильдефонс Галчиньский, у которого в стиховорениях разговаривали лампы, огонь в камине смеялся, сосны и зеленые тучи танцевали, облака выходили из дома, а пространство убегало, убегало, убегало…
Вот бы всегда оборачивалась такими удачными сюрпризами всякая предвзятость. Опять же воскресли позабытые Юлиан Тувим и «русский Пьеро» Вертинский, в ком тоже текла польская кровь. Впрочем, это уже не поэт, а старый любимец публики из бардов из мифов. Их интернациональный блистательный ряд, потеснив великих корифеев, приятно порадовал глаз в лице не только Вертинского, но и Высоцкого, Окуджавы… Восторженный реверанс составителю можно было бы отдать, поставь он рядом Виктора Цоя и Игоря Талькова. А почему бы нет? Чем они хуже?
А вот среди великих имен поэтов мне не хватило автора потрясающей сознание поэмы «Зодчие» Дмитрия Кедрина. А также Твардовского, чарующего Исикавы Такубоку, Назыма Хикмета, нашего Абая и некогда властителя дум населения не только всей огромной Британской Империи, но и всего мира – Киплинга.
Эти имена не названы даже в предисловии, в котором, себе в оправдание, составителем вскользь упоминаются Маяковский, Р. Альберти, Пабло Неруда, Тагор, Аполлинер, Лорка, Брехт, Элиот и др. как уже названные ранее в книге «100 писателей XX века», изданной тем же издательством.
А вообще надо отметить, что очерки о поэтах написаны с большим проникновением в предмет разговора, хотя каждому поэту отведено всего по две странички. Книга сделана с любовью, с большой ответственностью перед каждым представленным именем. Очерки маленькие, но хронологически-исчерпывающие образы поэтов даны точными, яркими мазками, не приукрашены, но и не размыты в тумане.
В них все: предначертание, жизнь, боль, рок, смерть, планида.
Поэзия немыслима без их океанов и материков. Их корабли устремлены в будущее. Их маяки пронизывают мрак. Уставшую от страданий землю спасут их чистые взывающие голоса.

Справедливость
Каким благодарным, вдохновенным и окрыленным должен быть поощренный талант. Что за светлые головы придумали эти нескончаемые конкурсы, премии, лауреатство, которые тревожат писателей, словно жернова ветряных мельниц.
Вращайте же творчество, тяжелые жернова соревнований, отделяйте муку от плевел, мельники! Не лукавя наедине с собой, не смешивая литературу с политикой, а голос Музы с цеховым шепотом и ревностью интриганов. Блажен, кто верует в удачу. Свят неподкупный сердцем. Но почему, почему все чаще и чаще выдвигаются те писатели, творчеству которых никто не завидует?!!

Могильщик серости
Жил да был писатель-паук, вечно плетущий паутину приговора живущим.
«Ты погиб в моих глазах навсегда», – скорбно думал он, ставя крест на старом друге. И друг переставал для него существовать, отходя в ранг мертвецов, которых писатель-паук обнаруживал тем больше, чем старее в его глазах становился мир.
«Проклятый биоробот», – говорил он об одном. «Продал душу живу», – припечатывал мысленно другого. «Ходячий труп. Пустота. Гниль. Безвкусица. Бездушие...» И город его давно был разделен на живых мертвецов и еще пока людей.
Но однажды с ним самим приключилась беда. Был он зол, истеричен, ядовит, и к его законному имени Карл кто-то подставил еще одно имя Курт. Получилось Карл-Курт, что звучало как Каракурт. Так за глаза его и называли, пока с ним не приключилась беда и его такие живые, такие умные, прожигающие насквозь глаза не померкли от горя и чувства опустошения. Говорили, он убил человека. Наверное, это был оговор. Месяцы изнурительного следствия – и человек-паук сам превратился в живого мертвеца, глухого к чужой беде и радости.
Он вышел из тюрьмы и не захотел возвращаться в свой «Город мертвых», который создал в своем воображении по глупости и высокомерию и который уже не в силах был полюбить заново. Говорят, последний раз его видели в Астане.
Где ты теперь, могильщик серости? Все так же хоронишь живых людей в своих язвительных романах? Или жизнь, обкатав, превратила тебя в круглый валун, а может, действительно в каракурта, которому все равно на кого употребить свой яд.
2000

Вначале были книги
Если бы у меня спросили в детстве, что самое удивительное и драгоценное в жизни, – я бы ответила – Книги! Они подарили мне целый мир и увели за пределы его. Поистине – настоящий Сезам, открывший все сокровища света: от звездного неба – до темных глубин океана, от слезы фараона – до невинной улыбки младенца. И нет ничего более драгоценного, чем тайны тугих фолиантов, подобных тяжелым заветным шкатулкам. И нет ничего более сравнимого с сокровищницей библиотек.

… Но спросили бы меня в юности о том же, и, забыв свое книжное царство, я назвала бы – любовь. Ибо приходит время, когда нет для человека ничего более дорогого, чем тот, кто милее солнца, отца и матери, милее всего на свете.

… Но годы промчались. Пришла молодость. Зрелая и расточительная, словно плодоносный август. Пора, когда нет ничего драгоценнее блеска глаз несмышленого чада твоего, постигающего жизнь, серебристого смеха его и золотого шелка волос.

… Но годы промчались, и снова вернулась Любовь к книгам и к тому, кто желанней отца и матери и взрослого чада твоего, давно такого непонятного.

И вот я живу и держусь за последнюю связующую нас нить. Счастьем зову осушенную наполовину чару. Время течет-утекает быстрей и быстрей.
Ну а теперь ты не скажешь, что самое драгоценное в жизни, – спросят меня… И я, наверно, отвечу – Время! Время драгоценнее всего на свете. Хватило бы только его, чтоб объять все сокровища мира – эти старые мудрые книги. Книги, любовь да свет солнца в окне – каждое утро.

Вам не повезло
на современников

Вы не настолько велики, чтобы
не знать ни ненависти, ни зависти.
Ф. Ницше

Мастера оценит только мастер. Гения – гений. Божий дар – одаренный.
В наш жестокий век, когда люди стали эгоистичней и во сто раз расчетливей, таланту уже не повезет так на современников, как во времена Пушкина. Век благородства изжит. Гибель по-следнего интеллигента произошла. Как бы ни был очевиден талант или гений, его сначала должны будут простить за превосходство. За то, что именно он оказался сильней, прозорливей, удачливей.
 Чем ужасней судьба, беспощаднее рок,
 тем теплей после смерти на вас взглянет бог…

Гения простят после смерти, когда его судьба, вывернутая наизнанку исследователями, перестанет быть предметом ревности. Всё извлекут, всё вытащат из архивов. Даже страшные фотографии смерти. Даже горестную неприкаянную любовь, даже незадавшийся быт.
Кто-то твердой рукой патологоанатома будет рыться в исподнем, словно имеет на это право. В сером исподнем, серых буден, в мечтах, незадачах и язвах, гения. И это будет так ужасно, что его пожалеют, как последнего скопца или калеку.
И только так, насмотревшись на его жалкое сокровенное, на скрюченное в муках прошлое, его признают, поставят на пьедестал и впервые, назвав своим другом, мысленно обратятся на Ты.
И это все ради чего Ты сжег свое сердце?! Ради чего лишал себя земных радостей и благ? Ради чего предал любовь, забыл про жену и голодного ребенка? Увы, тебе не повезло на современников. Оболганный, гонимый при жизни, распятый, как Христос, Ты будешь сначала тысячекратно унижен и только потом вознесен. Ты этого хотел?.. И ты, и ты, еще покуда молодой и неузнанный. Так придумай для себя что-нибудь пострашнее, чем придумали Ахматова и Гумилев. И еще страшнее, чем Блок, Есенин и Цветаева. И еще безобразнее, чем Рубцов, и еще…
Бродит среди нас тень Моцарта. Звучит его «Реквием» – страшный, как жизнь гения, отданная во имя искусства. И крадется тень Сальери. Не она ли нашептывает нам эти странные стихи…
 
* * *
Не надоело ли есть друг друга, вставлять палки в колеса, ненавидеть и строжиться. Все меньше широких душ, все больше мелких душонок, не прощающих, мстительных, злых. Вот и опять – звонит старый знакомый, чтобы с циничной самоуверенностью заявить:
– Слушай, писателей у нас в стране нет.
Дальше – возмущенный поток эмоций и брань. В голосе столько искренней боли за газету, которая печатает некоего Н.
Не знаю, откуда эта стадная солидарность, но такая агрессия заражает.
Я уже почти солидарна. Почти киплю благородным гневом. Перевранные, недопонятые слова текста, который еще не читан, жгут душу. Читаю. Но бог мой, где же криминал? Хороший выигрышный заголовок. Свежие мысли, любопытные факты, смелость. Бедный, бедный Н.! Откуда столько агрессии у моего возмущенного знакомца?! Что это – ревность?
«Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав». Не пора ли и нам зарубить себе на носу: не так плохи те люди, о которых плохо говорят, как те – кто говорит плохо о людях.