В годы войны в Казахстан были депортированы чеченцы. Жили они во многих областях Казахстана, в том числе Алма-Ате и Алма-Атинской области. Но война закончилась, потихоньку жизнь налаживалась: стали обращать усиленное внимание на искусство, образование, спорт. Молодежь, способную к результативному спорту, искали по всей республике. И вот в 1946 году Павел Георгиевич Чулок, бывший тогда заведующим кафедрой легкой атлетики в ИФК, привез из Джамбулской области парня-чеченца Увайса Ахтаева. Мальчишка был красив, по-восточному воспитан, уважителен. И никто даже представить не мог, что на многие годы он станет алма-атинским уникумом. Рост Васи-чечена, как его стали звать в городе, составлял… 2 метра        42 сантиметра! Уже в 1947 году он победил в легкоатлетических соревнованиях на первенство Алма-Аты. Бегал очень своеобразно: представьте себе – по саванне плавно и величаво скачет жираф, а почти рядом, но все равно сзади, изо всех сил семенят копытами зебры. На дорожке он был первым. Потом он стал заниматься водным поло – и здесь отличился – все игроки плавают, а Вася по дну ходит! Но истинным «звездным временем» для Васи стал баскетбол. Пара: распасовщик Арачачан – нападающий Ахтаев – памятна до сих пор,  настолько невероятно они были сыграны. Вася устраивался почти под «корзиной» – ждал паса на добивание, Арачачан – на распасовке. Вброс – удар – бросок – очко! Вброс – очко! И – еще, и – еще! Играя в сборной команде Казахстана на Спартакиаде народов СССР они были лучшими. У Васи промахов не было (кстати, о точности удара – он был великолепным биллиардистом).

Из-за гигантского роста у Васи часто возникали бытовые проблемы. Посудите сами – где найти ложе такого размера? Вот и была у добротной кровати с никелированными шарами скручена спинка и в два ряда подставлены стулья, накрытые рукодельным матрасиком. А Васина «Победа»!.. В четырехместном автомобиле можно было ездить только вдвоем. Почему? Да потому что передние сиденья были выброшены из салона и приходилось рулить сидя на заднем – ну не помещались же ноги! Его мама Амина была ему точно по поясницу. Как и всякая приличная чеченская семья они ходили гуськом: сначала мужчины, потом женщины. Картина всегда впечатляла: идет огромный, черный Вася, а за ним поспешает покрытая платком тетя Амина, ровно вполовину меньше. Вася страшно не любил, когда на него глазели и попусту любопытствовали. Однажды он стоял в парке и пил пиво. Тут к нему подбежал мальчишка и прутиком очеркнул стопу – с пятки и с носка (очевидно, пацаны поспорили о размере Васиной ноги). Вася что-то страшно прокричал по-чеченски, швырнул кружку, ногами затер метки и ушел. В начале 60-х он неожиданно исчез, говорили, что уехал в Грозный. А у него было больное сердце, жили они бедно, и, опять-таки, говорили, что он завещал свой скелет мединституту, получив за это малую толику денег. Скелет из мединститута пропал. Якобы приехали родственники и то ли выкупили, то ли выкрали – все одно, нельзя по гор-ским законам на поругание тело отдавать. Так что на родину Вася-Увайс все-таки вернулся.

Исаак Иткинд

Невысокий, в клетчатой рубахе, стоптанных ботинках, испачканных глиной, он бодро семенил по улицам Алма-Аты. Пушистые волосы и борода одуванчиком окружали голову. Когда сквозь них просвечивало солнце, одуванчик превращался в золотой нимб и, казалось, что по городу шел святой.

Внук Коцкого раввина и сын местечкового учителя закончил ешибот и сам стал раввином. Жил в разных семьях, читал Талмуд… Сколько горя видел он, сколько страданий! И появилась потребность прокричать об этом страдании. Одного сострадания было так мало. Он оставил религию и стал скульптором. Его служение перешло в иную форму. Родился Мастер.

Он голодал и работал. Его скульптуры потрясали. Ему делали заманчивые предложения, зазывали в Америку. Он только смеялся … и отказывался. В круг его общения входили люди эпохи: Горький и Алексей Толстой, Волнухин и Рушиц, Маяковский и Есенин, Коненков и Аренд, Волошин и Шагал.

1937 год разделил жизнь на «было» и «будет ли». Он создал невероятного Пушкина и был арестован как «японский шпион», искалечен и вы-слан в Казахстан. Степь, нет глины, нет дерева – сыпучий песок. Он работал. Добрые люди несли ему куски дерева, чурбачки, доски, и он вдыхал в них жизнь. Он прикасался к ним руками, и уснувшая древесина начинала смеяться и плакать, рассказывать странные истории и танцевать, начинала мыслить.

В городе он появился в 1944. Страшно бедствовал и работал. До сих пор помнят старика, который каждое утро обнимал огромный столетний карагач на пересечении проспекта Сталина и Октябрьской. Потом из этого дерева возродился Джамбул – самый удивительный портрет великого акына.

Он работал в глине, иногда в гипсе. После переводил свои работы в дерево. Любое дерево – живое. Но у каждого образа своя жизнь и свое дерево. Может, поэтому его работы так музыкальны: в них собрана могучесть звука – от мощи реквиема до изящной легкости сонатины.

Ему было интересно жить, он был счастлив и жизнелюбив. Держа в руке покусанное яблоко, он, смеясь, говорил:

– Вот в Алма-Ате много карагача. А в раю, куда я попаду после смерти, его, я думаю, еще больше. Там много обнаженной натуры. И я буду делать райские скульптуры из райского дерева!

Исаак Иткинд – Золотая птица с изумрудными перьями.

Любимый город

Мы знаем Город просыпающимся и чистым, с пока еще безлюдными улицами, мы наблюдаем, как он встает после сна, грациозный и набирающий силу, как на бледной акварели неба зыбко проступают контуры домов, постепенно обретая графичную жесткость линий.

Мы ощущаем, как, заполняясь людьми и машинами, Город пульсирует, преображается, включается в деловой ритм, и только медовые струны сосен в городских парках объединяют его с Землей и Небом.

Мы видим Город – свет, налитый с верхом в чашу гор… Мы глядим на него, сияющего огнями, наполняясь чувством благоговейного слияния с Городом, и от этого волшебного зрелища за-хватывает дух.

Город – твой строгий и справедливый отец.

Город – твоя ласковая, любящая мать.

Город – твое долгожданное дитя.

Город – ты сам.

Энциклопедия выживания

В 90-е годы ХХ века Алма-Ата жила, как и вся страна: в чем-то, может быть, лучше, в чем-то – хуже. По вечерам не горели фонари, улицы за-плеваны семечками и завалены мусором, люди старались сидеть дома и без острой нужды от родных стен не отрывались. По карточкам выдавали 1 килограмм сахара в месяц, какие-то крупы, пачку сливочного масла. За маслом растительным стояли дикие очереди. Тогда-то и узнали, что помимо дефицитного оливкового, привычного подсолнечного, знакомого хлопкового и почти забытого кунжутного, существует еще и сафлоровое, которое в основном (иногда в половинной смеси с подсолнечным) и продавали населению, желающему «принимать пищу». Эквивалентом обмена были водка и сигареты, также получаемые по талонам. Одна пачка «Примы» или «Астры» без фильтра обменивалась на 1,5-2 килограмма картошки, бутылка водки «андроповки» уже на 7-10. Интересно получали зарплату: в дни, когда ее выдавали (а это нерегулярно и не со всеми, но все-таки случалось), можно было наблюдать людей с полиэтиленовыми пакетами или «авоськами», набитыми пачками денег – рублей, трешек и пятерок. Сто тысяч – рублями! В музее, например, зарплату выдали… коврами. Четыре с половиной месяца – ковер. В КазГУ – зарплата за месяц – палка сервелата и две пачки молотого кофе. На АХБК выдавали тканями, в одной из аптек выдали лекарствами, у которых подходил к концу срок годности (в основном, импортным аспирином). Ну и народ, естественно, выкручивался, как мог. Возникали стихийные рынки, базарчики и толкучки, на которых торговали всем, чем можно, не можно и невозможно. Каждый выживал по мере сил и умений: кандидаты наук шли в посудомойки к кооператорам, персональные пенсионеры пристраивались вахтерами, драматические актеры подряжались копать огороды. Оперный певец Жалиль Гизатуллин, совершенно фееричный дон Базилио, срывавший в спектаклях бешеные аплодисменты, торговал с лотка нижним бельем. Женским. Он стоял в любую погоду и, завидя потенциальную клиентку, глубоким оперным речитативом проговаривал:

– Да-а-ма! Не проходите мимо!! Я же вижу… Ведь это ваш размер!!!

90 % дам мимо не проходили!

Анекдот в тему из газеты «Время»:

Телефонный звонок.

70-е годы: – Как вы живете?

80-е годы: – Как вы? Живете?

90-е годы: – Как?! Вы живете?!

Рыбное везение

В ноябре 1993 ввели собственную валюту – тенге. Событие впечатляющее, но корма для желудков все равно было мало. В микрорайоне «Самал», который тогда интенсивно застраивался, был весьма неплохой гастроном, где, при удаче, можно было затовариться чем-либо съестным. И вот как-то мадам К., зайдя в магазин, обнаружила в витрине целую россыпь РЫБЫ. Рыбки, правда, были маленькие, дохленькие, тощие – длиной с карандаш и соответственной толщины. Но это были ЩУКИ, ЩУ-У-КИ!!! Точнее, щучьи мальки. И все-таки – ЩУКИ. Ах, какая рыба-фиш, забытая, тающая во рту, подступила к слюнным железам из недр памяти… Она решила прикупить килограмма три рыбной мелочи, и тут глаз зацепился за нечто невероятное. Среди плоских трупиков в витрине по диагонали вальяжно раскинулось серое, в темных разводах, толстое, торпедообразное, полутораметровое щучье бревно! С доброй улыбкой на острой морде!!! Боясь поверить в такую удачу, мадам спросила:

– А скажите, милейшая, ЭТО продается?

– Да.

– А ЭТО свежее?

– Да.

– В ЭТОМ килограммов 10-12?

– Да.

– И как я ЭТО понесу?!

– Да-а...

Заплатив несусветную цену – около пятидесяти тенге (не забывайте тот курс!), запаковав половину рыбы в полиэтиленовую пленку, плотно обхватив тушку руками, мадам выплыла из магазина. Зрелище впечатляло: Дама, с огромным пушистым воротником и отворотами, в роскошном пальто из ламы, в норковой шляпе, тащит полузапакованную рыбину, хвост которой замерзшим пером вздымается высоко над головой. В автобус забраться не удалось, на такси денег уже не оставалось – пришлось тащиться пешком. Путь до дома – три остановки – занял 2 часа 50 минут! Утешало одно – пальто и рыба были одной цветовой гаммы.

– Женщина, где вы купили рыбу?!

– В «Самале».

– А что это за рыба?

– Щука.

– А она вкусная?

– О, да. Очень!

– А что из нее готовят?

– Можно уху...

– А как? Так же, как из обычной рыбы?

– Да. Только, знаете, лучше крутых яиц побольше положить...

– А жарить можно?

– Конечно. И со сметанкой, и в томате...

– А еще что можно?

– Ну, рыбу-фиш можно...

– А это вкусно?

– Да, очень...

– А как это готовить?

– Так-то и так-то...

– Спасибо!

– Не за что!

– А там еще есть?

– Мелочь оставалась...

Разговор четвертый или пятый (после первой остановки):

– Тате, где рыбу брали?

– В «Самале». Вкусная. Можно уху, можно пожарить, можно рыбу-фиш. Да. На любителя. По-разному. Если быстро пойдете, еще успеете.

Разговор более, чем десятый (после второй остановки):

– Дамочка, где рыбкой затоварились?

– В «Самале». Вкусная. Все что угодно! Яйца не забудьте!

Уже на подходе к дому, восемь часов вечера, темно и почти ничего не видно:

– Девушка...

– Вкусно, хоть сырую ешьте!

– Ой, что это с вами? Я просто время спросить хотел...

– Восемь! Часов!! Вечера!!!

– Спасибо. А что это вы несете...

Чистая победа

В советские времена по всему Союзу, да и за рубежом гремело имя профессора-лингвиста Н. из Питера – она разрабатывала и внедряла новейшие технологии запоминания, воспроизведения, разговорной речи. При некотором усердии даже самые дубовые школяры начинали шпрехать, спикать и парлекать через календарный месяц. В начале XXI века она была уже «на пенсии», активно не работала, а жила в свое, честно заработанное неустанными трудами, удовольствие – вояжировала, навещала друзей, коих было немало по всему по белу свету. Приятели пригласили ее погостить у себя, в Алматы – бархатный сезон, вторая половина сентября, мягкое солнце, чуть желтеющие листья, осенние яблоки… Жили приятели в «Самале», а там перманентно что-то строят, копают, перекапывают и как назло перед приездом Н. в городе с неделю шли проливные дожди. Прилетела она в ночь на пятницу, приятели ее встретили, обустроили, дали ей ключи и, сказав: «Не скучай денек, делай, что хочешь, с субботы мы в отпуске – программа разработана», убежали на работу. Отоспавшись, Н. решила осмотреть ближайшие окрестности. Привела себя в порядок и выплыла на улицу. Полуденное солнышко нежно грело, утробно ворковали голуби, умытый город сиял, как токайское в прозрачном бокале.

Пребывая в полнейшем душевном покое, отдавшись магии осени, Н. тихо брела по улице. И неожиданно почувствовала, что ее ноги не могут сделать и шага. «Эк, пробило, видно, старею»,– подумала она и медленно опустила глаза долу. Черные французские туфельки из кожи половозрелого крокодила влипли в такой же черный асфальт. Перед ней расстилалось парящее асфальтовое поле, разбавленное лужами жидкой грязи, которые старательно растирали мужики в оранжевых жилетах. Слева тротуар занимали строительные леса, по которым браво ползали рабочие человеки, рассыпая мелкий строительный мусор и искры сварки. Строители и дорожники вяло переругивались – и тем и другим надо было давать план. «Влипшая» Н. скромно вопросила:

– Товарищи, а как мне отсюда пройти туда? – и лапкой показала куда.

Такой шанс позабавиться с «барынькой» упускать было грешно. И строители и дорожники, сплотившись плечом к плечу в разбуженной классовой ненависти, дружно стали ей советовать куда, как и с кем ей следует пойти, при этом обозвав «теткой». Сама Н. рассказывала, что стерпела бы все, но «тетку»… Выпрямившись, как перед ученым советом, она оглядела пролетарское воинство и завернула такое! За три минуты, ни разу не повторившись, она объяснила им, кто они такие есть и куда ей все-таки надо пройти. Секунд пятнадцать стояла напряженная театральная пауза. Потом плотину прорвало, и рабочие (подобно Кторову перед Алисовой), скидывая с себя ватники и жилеты, настелили Н. «правительственную дорожку», по которой она и прошла до чистого места.

Очень мало кто знал, что докторскую диссертацию Н. писала про ненормативную лексику русского языка.