Экзотической апортиной

печь голландскую топлю.

Древоточцы меньше портили –

я на топку сад рублю,

многоживший,

послуживший

в нашем крохотном раю.

Черный ворон – враг старинный,

полк ворон и тьма сорок

громко празднуют горины,

на сушняк летят лавиной,

суковатые перины

заготавливают впрок.

Снег, осевший, ноздреватый,

 день, капелями богатый,

не мешают мне рубить,

помогают мне вопить

по стволу, почти усохшему,

по кормильцу, по усопшему.

За плечо берет весна,

опускает долу очи:

“Ты страдай, да уж не очень…

Мне-то цель твоя ясна”.

Всяк садовник многогрешен…

Прутья-саженцы орешин

поджидают той земли,

где апорты полегли.

Послужили дерева,

пригодились на дрова.

Я за весь древесный род,

за хваленый грецкий плод,

за мифический орех

приняла на душу грех.

               *   *    *

Когда мы были пионеры,

близ школы черный, точно гроб,

из камышита и фанеры

жил двухэтажный небоскреб.

О вечность, сколько лет спустила!

Так вот, спустя какой-то срок,

чугунная явилась сила,

и зашатался потолок.

Чугунный шар ширяет в бок,

пылища, грохот, - видит  Бог,

пора с угла посторониться

всему, что здесь могло ютиться,

что оскверняло пуп земли.

Ату его!  Вали! Вали!

Кому тут было заступиться

за эту ветошь. Дом в войну,

                         живя, как птица без амбиций,

спасал семью и не одну.

Как спички лопнули опоры,

отпала глина, камышит

стогами – камышита горы,

и все в развалинах лежит.

С теплом полопаются почки,

а все не  так  - простор другой.

Нутру от старой оболочки

вдали удобство и покой.

Наверно, это справедливо  

жилища лучше – лучше жизнь.

Глядит бульдозерист сонливо,

как отбыл с гирей механизм.

Расхристанность печей железных

хозяев не вгоняет в стыд.

Для многих,  многих дел полезных 

убоем дома путь открыт.

Сюда три ночи и три дня

я ехала на позывные,

и рада, что не без меня

спроважен дом в миры иные.

Конкурс детского рисунка на асфальте

                                                Стеше и Никите

На площади расчерченной

                                            рядком

творцы сидят в своих отдельных клетках,

и там же девочка моя - трехлетка - 

не думает, наверно, ни о ком.

Малиновое солнце лучше нас,

оно на серой мостовой проснулось.

Бесхитростностью детского рисунка

заворожен непосвященный глаз.

Жюри идет – Антощенко-Оленев,

он бородат, величественен, строг,

его меньшой взбирался на колени

к отцу лет пятьдесят тому…

                                          Урок

художника теперь бескомпромиссен,

(за ним призы нехитрые несут),

о, сколько сам он пережил комиссий,

но деликатный – самый страшный суд.

Рисунок – не подобие игры,

здесь конкурс, здесь – лиха беда начало.

Где есть крупица   э т о г о  - причала нет –

безмятежной не ищи поры.

Открыта книга старою главой:

вы неповинны ни в каком искусстве –

в двух ваших клеточках почти что пусто.

Хотите розог славы!  Боже мой,

ведь это я вас привела сюда.

Я, одержимая своим воспоминанием,

хотела с вами поделиться знаньем

о наших безмятежнейших годах.

Мы все асфальты расписать в цветы

могли куском кирпичного обмылка –

нас взрослые хвалили слишком пылко

от всей послевоенной доброты.

Малышки милые, порядок рушит сны –

он не щадит и самый нежный возраст.

Какой искусством отягченный воздух

навис над парком в легкий день весны.

Мой город

То город вещих снов – Алма-Ата

В. Луговской

Приникла к окончанию степей

У самых гор возникшая станица,

Опутанная кружевом ветвей,

Поэту снилась, словно небылица.

Мой город явен. Вижу, как за ним

Цепями гор весь горизонт окован –

Бессонный город вовсе не таким

Романтику явился Луговскому.

И тех, кого забросило сюда

бомбежкой, оркестрованной погоней,

встречала зелень улиц и вода,

и тишина, и видимость покоя.

По Кирова есть дом, где Эйзенштейн

Сидел над рукописью ночью поздней, -

На стены, стол отбрасывая тень,

Из новой серии ему являлся Грозный.

И музыкой Прокофьева звуча,

трагедия замешивалась густо

и не было другого к ней ключа, -

одно вторжение войны в искусство.

Сергей Прокофьев сложным языком

музыки перекладывал Толстого.

Война и мир входили в каждый дом

и требовали языка простого,

такого, что искусству не дано –

неузнаваемое будоражит…

И город полонил собой кино,

входил в стихи, в кантаты, в репортажи.

Мой город далеко в ночи светил –

Ему судьбу доверчиво вверяли,

Все, все, кого он щедро приютил,

Его собою одухотворяли.

На каждой улице его жила война,

доныне тот печальный след хранится –

он с памятью глубокою, без дна,

не спит ночей над свежею страницей.

                   *   *    *

Что ни ночь гроза над нами куролесит,

страшный тарарам в булыжных облаках.

Мир исхлестан вдрызг безумьем околесиц,

говорильней струй, стоящих на кругах.

Точно на свободу вырвался затворник,

ходит дождь по лужам ночи напролет.

Шастает по крышам шумный беспризорник,

сам не спит и нам покоя не дает.

Утром зелень трав расхохоталась в очи,

клен Иван-дурак – зелены рукава:

это снился гром от треска крепких почек,

с грохотом сквозь землю прорвалась трава.