* * *
Издайте меня на шершавых страницах,
Без помпы и блеска, закладок и прочих…
У книг простодушных неброские лица,
У книг непродажных бумага попроще.

Я помню те книги – они в моем сердце;
Как странники в серых, истертых лохмотьях.
…О добрые дали, о доброе детство,
Все реже те гости в мой домик приходят.

Все меньше в душе от огня Робин Гуда,
И Овода жало не жалит в постелях.
О косное время крикливого блуда,
О черные книги на душных панелях.

Снегин
Он был Поцелуев, но неги
хотелось ему, чистоты.
И взял он фамилию Снегин,
и белые вынул листы.

Безгрешный, безбрежный, подлунный,
писал молоком он стихи.
Но если б он был Поцелуев?
Но если б он был Поцелуев,
воспел бы, наверно, грехи,
вино и бесовские страсти,
и, верно, на белых листах
стихи отдавали бы красным
и кровью играли в устах.

Руфь
Как хорошо, как больно жить на свете.
Р. Тамарина

Она твердила о любви
и о каком-то там блаженстве.
Совсем одна, о счастье женском
мечтала в семьдесят свои.

Сжав крепко руки под столом,
мы улыбались и молчали.
И, напоив нас чинно чаем,
она взгрустнула о былом.

Потом, закутавшись в шаленку,
речь о Нью-Йорке повела,
мол, давний старенький влюбленный
звонит… во все колокола.

О том же пело ожерелье
на шейке тонкой, как былье,
браслеты на руках и стрелки
чулков капроновых ее.

Что фронт, степлаг, стихи и муки,
и неблокадных дней дневник?!
Ту девочку назвать старухой
не повернулся бы язык.

Инна
… Я станцую фанданго.
Инна Потахина
Ты вся была иная, Инна,
тебя б душа не приняла,
но мне во взгляде твоем синем
досталось чуточку тепла.

Мне так не нравилось, как летом,
приметив нас издалека,
ты, продававшая газеты,
вдруг отбегала от лотка.

И шла куда-то, как принцесса,
вся ты – не ты, легка, горда,
аристократка, поэтесса,
как в те пресветлые года.

И мучил стыд меня и ярость
За ту стеснительность твою,
За эту гордость, эту старость,
за мою хату на краю.

Я вновь почувствую утрату:
– Как жизнь?
– Как выключили свет!
Не приходи ко мне, не надо,
меня уже на свете нет.

Прощальный жест. И, как принцесса,
она меня вдруг обняла…
Ведунья сердца, космос, бездна.
О, как ее я поняла.

Курдаков
Мой берег вечный, река без края,
 волна и ветер…
 Е. Курдаков
Он так любил дарить подарки,
визиты, крылья и слова,
что я боялась встреч тех ярких, –
вдруг закружится голова.

Он мог сказать: «А ты – явленье!»
Всегда не жадный и простой,
он схлопотал столпотворенье
в своей клетушечке пустой.

К нему ломились за участьем,
за похвалой, за огоньком.
Он дал поэтам каплю счастья,
а сам остался ни при чём.

Его б, наверно, задавили
и он бы впал в запой и транс,
когда б в отчаянье бессильном
не вылетел в трубу пространств.

Он улетел, как добрый ветер
от всех возжаждавших похвал.
Оставил лишь стихи поэтов.
… Он ими двери подтыкал.
Булат Лукбанов
… Громко ругаясь, пришли рыбаки,
срубили дерево счастья.
Б. Лукбанов

Он проводил нас к остановке,
присел и грустно закурил.
И так нежданно, так неловко
вздохнул и тихо попросил:
«Звони, лета идут к прохладе
и надо зажигать костры…»
Вскочив в трамвай, я крикну: “Ладно!”
И позабуду те миры…
Миры Лукбанова, сирени,
верней, рассею их в себе, –
деревья счастья, грозы, тени,
изломы молнии в судьбе.
И вспомню лишь, когда угрюмо
мне скажут: что же ты, сестра,
он так участья ждал… он умер
от одиночества вчера.
И я не удивлюсь. Отчаюсь,
ведь знали, знали, что убьем
его, как всех, своим молчаньем,
а после смерти воспоем.

Вячеслав Киктенко
Заходит в окна листопад,
уходит в двери.
Вячеслав Киктенко
Куда отплыл поэт Киктенко,
набедокурив, натемнив,
стихи в дремучие застенки,
как караганы насадив.

Кому поют его пичуги,
скрываясь в сумраке ветвей?
Ведь ни подруги нет, ни друга,
ни даже с родины вестей.

Пускай нелепый, угловатый,
но он любил Алма-Ату.
Сплошной стеной стоят утраты,
и метлы снежные метут.

То ль кудри мечутся, то ль тени,
или, не тая, снег лежит?
Так в чем же истина, в вине ли
или в стихах, что жаждут жить?

Ардак Еженова
– Не выжига – не выживешь,
не так живешь, не так…
мир хрупок твой возвышенный, –
сказала мне Ардак.

От выжиги ли слышу,
зайдя к вам на часок,
под низенькую крышу
на жиденький чаек,

где весь ваш быт – спартанство,
изгойство на гвоздях,
подобье драки, транса,
намеренный сквозняк,

где сердце больно ноет
от сытости людей…
Закат печальной Хлои
все ярче и светлей.

* * *
Узникам Степлага
Человек оброс корою…
Шахимарден

В степи раскаленной, где ветра лишь гул,
смотри, дико корчась, скрипит саксаул.
Рукою корявой вцепился он в жизнь,
как в глину, и в камень, и в синюю высь.

Хоть чудится, будто вопит: «Караул!» –
Нет… мышцы качает свои саксаул.
И ящерка спит на коленке кривой,
змея обвивает, а он – ничего.

Причудлив рисунок, где судорг изгиб
от схваток смертельных, где он не погиб.
Истерзан ветрами, исхлестан песком, –
напомнит, что станешь и ты стариком.

…Но он изваял себя, как дирижер,
что руки в симфонию жизни простер.
Живая скульптура…
   Чу, пламени гул, –
Горит на ветру, как поэт, – саксаул.

Геннадий Кругляков
Как медленно падало солнце…
Г. Кругляков

Поэт должен быть угловатым,
колючим, надменным и злым.
Кто выдумал это? Не надо!
Поэт должен быть молодым.

Он должен быть круглым, как солнце,
и ласковым, как муравей.
И, словно звезда из колодца,
доступен и прост для людей.

Мы знали такого поэта,
но он закатился в Москву.
Блистать неразменной монетой,
мести ль в старых скверах листву?

Как нимб, над его сединою
восходят луна и мороз,
И взгляд его кругл, как у Ноя,
и полон младенческих слез.