Еще в полдень того дня он был добропорядочным законопослушным членом общества, ничего не имевшим ни против его законов, ни против отдельных личностей, а всего три часа спустя, его приметы уже были собраны в участке и полицейская машина, со всей своей исполнительностью и неотвратимостью приступила к его отлову, как преступника из числа добропорядочных и законопослушных граждан.

Все началось с того, что когда он в тот день после полудня вышел из города к речке Весновке, на него вдруг быстро пошел какой-то плохо бритый, одетый в старую грязную одежду бродяга со злобной руганью, с непонятными, но очень подозрительными намерениями. Когда стал чувствоваться тугой алкогольный перегар, а намерения бродяги не прояснились и в лице появилась злобная готовность напасть, - бродяга схватился рукой за левую сторону груди, и осел на землю. Из кустов выбрался второй бродяга в продранном ватном пальто, одетом на нижнюю рубашку. Был он волосом желт, ростом около метра девяносту. Увидев распротертого приятеля, бродяга заорал:

— Ах, ты! — откровенно замахнулся правой рукой с очень большим кулаком и бросился на него. Вокруг была скользкая грязь и лужи, бродяга поскользнулся, упал, и ударившись головой о камень, притих.

Все гимназические и студенческие годы его постоянно били. Очень многое из того, что давалось для изучения, он, как правило, уже давно и крепко успел узнать дома. Это легко и быстро выплескивалось из него. У людей же, только что добывших эти знания тяжелейшим трудом, и с трудом хотевших поведать их преподавателям или одноклассникам, его легкость вызывала резкое раздражение и зависть, последние находили свой выход никак не иначе, как в кулачном выражении.

Далее девушки… Красавцем он не был, но был тем, о ком говорят: “озолачивает уши, только слушать согласись”. Сверстники занимались английским боксом, тягали гири, сочиняли стихи, учились играть на гитарах, стрелять из пистолетов…Он не тягал, не сочинял, не играл, не стрелял, но принимался за свое дело и сразу попадал в яблочко, в десятку, ибо слух девушек и молодых женщин, как самая сухая пустыня и как самый мокрый океан одновременно: ненасытен и бескраен.

В 23 года выйдя из университета, он заболел исключительно странной болезнью головы, про которую никто из самых светлейших светил по обеим российским столицам, не говоря о его родном городе, ничего определить не мог.

Внешне эта болезнь никак не выражалась. Никто из его окружавших, даже не подозревал о какой-то его болезни. Все оставалось абсолютно по-прежнему, за исключением одного — его совершенно перестали бить.

Причины, за которые его раньше не оставляли в покое, никуда не убрались, может, даже наоборот, стали ярче, потому что он с возрастом не терял, как это полагается больному головой, а прибавлял, и тем не менее — бить перестали. И очень часто не могли даже себе объяснить — почему?

Так длилось 22 года. Он побывал во многих местах, встречался со многими людьми. Нигде никогда никто его пальцем не тронул. Буквально не тронул. Он не мог понять, в чем дело, пока на исходе 23-го года этого состояния не вычитал в одной древней индийской книге: “Бог не любит, когда к его наказанию добавляют. Бог это останавливает или этого не допускает, и за свои дела ни перед кем отчитываться не должен, потому, что дела Его Божьи”. И тотчас же, после прочтения этих слов все для него сделалось ясным, как Божий день! Потому, что уверовал он в этого сильного, доказующего Себя Бога — необратимо!

…Таким застал его полицейский пристав, стоявшим над двумя напавшими и упавшими, и не знавшим, что с ними делать.

— Что случилось?

— Да вот ни с того, ни с сего напали! Оба пьяные.

Пристав внимательно осмотрел напавших.

— Это вы сделали?

— Нет.

— Кто?

— Не знаю.., они сами… Бог…

— Не надо лгать.

— Я говорю правду.

— А ведь здесь один труп, — тихо сказал полицейский, задумчиво покачиваясь на корточках, и вдруг твердо добавил, забренчав наручниками. — Извольте руки!

— Я тут ни при чем! Я их не трогал! Зачем они мне?

— Там разберемся. Извольте руки!

Не став дожидаться, пока станет совсем плохо, он ухватился за край деревянного зеленого забора, перемахнул через него и растворился в окружающей природе. Он слышал, — полицейский пытался бежать за ним. Да куда там!

Но кто он такой, быстро выяснили. Рисунок с его портретом развесили по городу. И, в конце концов, окружили-обложили в церкви, куда он забежал, прося у батюшки дать укрытия от неправедного мирского преследования и суда.

Службу в тот день стоял батюшка прогрессивный, он сказал:

— Не судите, да не судимы будете. — И дал ему укрыться в храме.

 На следующий день службу стоял другой батюшка, ортодокс, сторонник удобной веры.

— Кесарю кесарево! А ты прячешься от слуг кесаревых, поди, отдайся, хуже не будет!

— Будет. Я не убивал, а они хотят мне бродяг, которые сами по себе отошли в мир иной — приписать. Я не виноват.

Батюшка не стал спорить, переубеждать. Он освободил церковь от причта, когда от службы разошлись прихожане и оставил его одного, чтобы полиция смогла подступиться и взять.

Если бы это была обыкновенная загородная церковушка, его давно бы уже взяли. Но это был знаменитый православный храм в центре города. Этот храм был вторым по величине изо всех деревянных храмов мира. Тут нужно было соблюсти приличия. Простота батюшки ортодокса властям не понравилась и они решились не на штурм, а на осаду. Это мягче и верней. У полицейских были свои соображения. Может, он бомбист? Чем черт не шутит!? Страшный, кровавый 5-ый год был еще совсем недалеким.

Тянули с этой осадой долго. Часам к трем ночи, когда над церковью тяжело стояло зрелое звездное небо и от сильного мороза потрескивали ветви деревьев и поскрежетывала храмовая жесть, пожилой полицейский доверительно заговорил:

— Господин хороший, чего вы там прячетесь? Мы же все равно вас возьмем. Выходит, что только шум зря поднимаем?

— Вы мне убийство бродяг вмените, а я их не убивал. Они просто больные были!

— Мы вам ничего не вменим! Это дело экспертизы и суда. А нам нужно только, чтоб вы безо всяких неприятных возмущений дались нам в руки, и все!

— Хорошо, я к вам выйду. Только давайте условимся, что вы на меня не наденете наручники и не поломаете ребра. Я не виноват. За все мое Бог уже давно со мной до отказа разобрался. Я всю жизнь под немочью. Это Божье, никто не смеет добавлять к Божьему.

Полицейские крикнули:

— Не бойтесь. Мы вашу просьбу уважим. Только выходите!

Беглец пошел навстречу кесаревым слугам. Вдруг очень молодой, очень злой (в 5-ом году брата-офицера убили на Красной Пресне), очень пьяный полицейский чин, словно очнулся и грубо возопил:

— Что такое!? Условия? Ах ты, душегуб! Условия нам ставить?

Полицейский выхватил пистолет и выстрелил в сторону вышедшего из храмовых дверей, выщепил пулей кусок дерева далеко в стороне, бросился к вышедшему и защелкнул ему наручники. И тут же ударил в нос так, что сломал, потом в челюсть, потом стал бить для наслаждения души, куда придется. Он был настолько главный, что никто не смог его остановить. Вдруг совершенно безо всякой причины он упал и замер. Изо рта хлынула кровь такой мерой, словно собралась выхлынуть вся!

И сей же момент раздался густой подземный гул. Почва заходила ходуном, кривые изломистые трещины побежали по всему, по чему только можно было побежать. По-волчьи завыли собаки. Откуда-то взялся пронзительно холодный ветер, а откуда-то наоборот, словно адским жаром дохнуло. Земля заколебалась. Начали падать здания, столбы, деревья и только поставленная без единой железной скобы, без единого гвоздя церковь, такая рискованно высокая и изящная, стояла. На несчастного офицера упала стена соседнего здания и погребла его без могилы. Все прочие побежали кто куда. Ужас их был более чем велик.

И только человек в наручниках стоял чуть выступив за порог храма и спокойно смотрел на всеобщее дикое бегство, потому что был действительно уверен, что Бог уже разобрался с ним до отказа, что больше не востребует с него ни полушки, потому что он Бог! Потому, что он Слово! А не трепло.

Это было великое землетрясение 28 декабря 1911-го года в городе Верном.