Алма-Ата накануне Великой Отечественной войны и спустя годы и годы после стала местом особенным, благословенным: здесь нашли приют, почти что “обитель чистых нег, трудов и вдохновенья” – люди искусства – кто временно – поэты Самуил Маршак и Владимир Луговской, кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, балерина Галина Уланова, композитор Сергей Прокофьев, кто постоянно – художники Павел Зальцман и Алексей Степанов, писатели Юрий Домбровский и Анна Никольская.
Вот об Анне Борисовне и пойдет речь...
Прожила она в Алма-Ате долгие-долгие годы. Оказалась она здесь не по своей – по чужой недоброй – воле в первой половине тридцатых годов, что, к слову сказать, отчасти помогло ей избежать гибели в роковом 37-м. Нечто неповторимое, не открывающееся ни современнику событий, ни позднему историку, то, что выпадает по велению прихотливой судьбы, не позволило Анне Борисовне расстаться с нашим городом.
История, действительность, как ни называй, оказалась в прошлом – как быстро все-таки ХХ век, к которому мы привыкли, как к непреходящей вечности, стал для нас “прошлым” – весьма суровой к простому человеку. Вот и с Никольской, дочерью известного русского юриста, профессора права Бориса Владимировича Никольского – могло произойти То, что происходило с сотнями тысяч мужчин, женщин и детей – гибель в безвестности или жизнь с зажатым ртом, с неоправдавшимися надеждами и несбывшимися возможностями. И очень редко кто, как Анна Борисовна, жил вопреки всему. Здесь не совсем подходит даже жесткое слово “сопротивлялась”: просто-напросто никогда не изменяла себе, не жаловалась, не хныкала, всегда оставалась вечным неутомимым тружеником.
Жизнь в благополучной профессорской семье оборвалась в одночасье: Бориса Владимировича, некогда, скажем так, убежденного сторонника сильной и верховной царской власти в России – все-таки никак не замешанного в прямой политической поддержке последнего российского императора и придворных кругов – во времена “революционной законности” расстреляли, старший брат стал чекистом, что не спасло его в тридцатые годы от “пролетарской пули”. Не выдержала всего этого несчастная мать Анны Борисовны – свела счеты с жизнью. И осталась юная петербуржанка на свете одна-одинешенька.
Каково же начало собственно самостоятельной жизни Анны Борисовны Никольской?
Выпускница Александровского института – привилегированного учебного заведения для “благородных девиц”… Организатор курсов по ликвидации безграмотности для рабочих Волховстроя… Студентка Ленинградского университета, из которого ее –отличницу – то выгоняли, то принимали обратно – клеймо “благородного происхождения” еще не раз сослужит ей горькую службу… Конечно, занималась она филологией с любовью и бесконечным прилежанием – все-таки воспитывалась в гуманитарной среде: Борис Владимирович прекрасно знал латинский язык, античную литературу, переводил Катулла. Но даже аспирантуру Анне Борисовне не дали закончить.
Она не подчинялась, не шла на поводу у неласковой эпохи: преподавала и на рабочих курсах, и в партшколе, и в Институте истории искусств. Анну Борисовну заметили в научной среде – академик Н.Я. Марр рекомендовал ее на должность старшего палеографа академической библиотеки. Доверили и молодому филологу хранилище книжных редкостей. Готовились к печати написанные ею “Очерки по истории стиля древнерусской литературы”.
Тем временем – задолго до злосчастного “кировского потока”, повального истребления и изгнания интеллигенции из Ленинграда – для питерских гуманитариев, в особенности, историков и филологов, началась беспросветная черная полоса. Арестованная Анна Борисовна оказалась сначала в “Крестах”, страшной ленинградской тюрьме, откуда ее после жестоких кровопролитных допросов, после нескольких месяцев, проведенных в тюремной больнице, сослали в Алма-Ату. У города в глубинной Азии, совсем недавно принявшего опального Льва Троцкого, была всесоюзная известность окраины, где в самые лютые, в самые злые годы репрессии свирепствовали не в полную силу, по крайней мере, расстрельные приговоры все больше применялись по отношению к партийно-комсомольской и прочей номенклатурной элите. И все же не каждый ссыльный сохранял волю к продолжению жизни, к тому, чтобы оставаться самим собой…
Анна Борисовна смогла. Ее первое пребывание в Алма-Ате ограничилось всего-навсего тремя годами (1934-1937). Но как же много она успела сделать! Не откладывая, Анна Борисовна стремилась немедленно включиться в литературную жизнь Казахстана. Прежде всего пришлось взяться за переводы, поскольку собственное литературное творчество поневоле скрывалось от всех, оставалось тайной за семью печатями. Разве можно было даже думать о том, чтобы опубликовать прекрасную повесть “Две Тани” – она как раз об Александровском институте, что в 1917 году выпустил в жизнь юную Аню Никольскую. Случайно напечатанная в конце 60-х годов повесть “Две Тани” не вошла больше ни в сборник “Пропавшие истории”, ни в последнюю – посмертную – книгу Анны Борисовны “Передай дальше!”
Впрочем, переводческая работа никогда не была для Никольской делом второстепенным, выполненным вполсилы. Патриарх русской переводческой школы Михаил Лозинский писал: “А.Б. Никольская проявила себя как зрелый мастер русского стиха и русской прозы и по праву должна быть причислена к разряду лучших наших переводчиков”. Именно Анна Борисовна, принявшаяся за упорное, основательное изучение казахского языка с первых дней пребывания в Алма-Ате, помогла рождению русской версии романа Мухтара Ауэзова “Абай”.
Странное чувство охватывает человека, взявшего в руки первое издание романа на русском языке (1946). Имена переводчиков не указаны. Издательство ограничилось скупой пометкой “Перевод с казахского”. Нечастый случай в отечественной, да и в мировой издательской практике. Теперь-то всем хорошо известно, что над переводом Анна Никольская работала вместе с Темиргали Нуртазиным, литературоведом, близким другом автора романа. Сам же Мухтар Омарханович также не оставлял без “кропотливого надзора” (Пушкин) работу переводчиков ни на один день. И очень жаль, что ценные замечания Анны Борисовны, ее замечательный опыт о том, как она трудилась над переводом первых двух томов романа, пока известны лишь в очень малой степени. Вот, к примеру, как она рассказывает, с чем не могла справиться:
“… есть казахское слово “жорга”… Это слово имеет два значения: а) иноходец; б) дипломат. Умеющий словами добиться желаемого, заворожить собеседника своей речью. Одного из второстепенных героев романа М. Ауэзова – Жумабая – так и называли “Жорга-Жумабай” за его дипломатические способности. Ага-султан (то есть старший султан орды) посылает его к старейшинам других казахских родов со сложным поручением. И вот фраза подстрочного перевода: «Жорга-Жумабай сел на своего жорга и точно слился с ним в одно целое. Настоящий жорга был Жорга-Жумабай!” На этом я споткнулась. Автор сказал, что он понимает трудность, даже невозможность игры этого слова в переводе. Он предложил мне отступить от казахского текста. Не получилось ни эквиритмии, ни нагнетания шипящих и гортанных звуков, заполнявших фразу оригинала”.
Здесь вызывает уважительное сочувствие не столько поразительно глубокий, внимательный к мельчайшим особенностям подлинника разбор и текста, и подстрочника романа, сколько праведная боль переводчика, что не может передать русскому читателю всю красоту, сложную и многогранную, лучшего произведения М. Ауэзова. Анна Борисовна никогда не торопилась, белая страница становилась для нее полем жизни, по которой необходимо идти, отвечая за каждый шаг, за каждое написанное слово. О генеральном принципе своего мировоззрения сама она прекрасно сказала на первой же странице проникновенного ностальгического эссе “Пропавшие письма”: “Следопыт. Какое емкое, многозначащее слово! … есть следопыты-историки и литературоведы. Их много, они проводят огромную работу по разысканию и собиранию материалов, казалось бы, навсегда утраченных и погибших.
Мы часто называем старинные памятники материальной культуры “немыми свидетелями прошлого”. Насколько же драгоценны для нас книги, рукописи и, в частности, дневники и письма, эти подлинно “говорящие свидетели” нашего прошлого! … по рваным, изъеденным мышами клочкам исписанной бумаги, по нескольким строчкам надписей историки и литературоведы возрождают к жизни интереснейшие факты и характеристики, воспроизводят забытые биографии и дают новое освещение ранее непреднамеренно или нарочито искаженным событиям и человеческим обликам…”
Какое знаменательное, столь многое объясняющее в характере Анны Борисовны признание!.. Именно это чувство – бесконечная любовь к людям, ко всему талантливому, забота, чтобы ничего из высокого, чудесного, неповторимого не пропало – помогло Никольской перенести мучительные лагерные времена , спустя годы написать об этом пронзительную повесть “Передай дальше!”, более того, в зрелом возрасте в полной мере обрести неповторимый дар письменного слова.
При всей внешней безыскусственности проза Никольской покоряет “необщим выраженьем”. Она очень совершенна по строгой лаконичности, по ненавязчивой музыкальности, плавному течению прозаической мелодии – без разрывов, без огорчительных изъянов, а этим порою грешат и образцовые стилисты. Настоящая, серьезная известность пришла к Анне Борисовне, когда писательница подошла к семидесятилетнему рубежу. Повесть “Геленджик” – “рассказ о пропавшем письме”, “маленькая прозаическая поэма моей молодости” поразила симпатичной достоверностью, умением заставить читателя полностью перенестись в начало тридцатых годов, вместе с автором страдать от того, что письмо о гибели Михаила Юрьевича Лермонтова, случайно найденное автором “Геленджика” в местном краеведческом музее, впоследствии безвозвратно исчезло. Это волшебно-гипнотическое свойство прозы Никольской испытает на себе каждый, кто откроет ее немногочисленные книги. К сожалению, всего-навсего три… И нет никакой надежды, признаемся с горечью, что в нынешнем столетии мы сможем взять в руки весомый фолиант, где будут собраны и проза, и письма Анны Борисовны…
Необыкновенно живые, не вымученные насильственно, а ясные, непосредственные диалоги, блистательные речевые портреты множества людей, от музейного сторожа в захолустном крымском городке до Эдмона Ростана, автора знаменитых пьес “Орленок” и “Сирано де Бержерак”, любимого драматурга Марины Цветаевой, с которым Никольской посчастливилось познакомиться в детстве… Попутные замечания, открывающие нам на страницах ее книг умного, тонкого, весьма наблюдательного собеседника, настроенного весьма сочувственно и прощающе по отношению ко многому, что у другого человека вызвало бы приступ злой неприязни. Да, именно так – доброта нравственной безукоризненности – вот что противостоит мраку бессмысленности и беспощадности на глубоко гуманных, милосердных страницах Никольской.
Писательская судьба Анны Борисовны сложилась ничуть не счастливей ее многотрудной биографии. Как символичен рисунок на обложке ее второй книги!.. Писательница еще подержала ее в руках, но, теряющая память, судорожно прятавшая под подушкой черные сухари, словно вновь настали голодные лагерные годы, смогла ли испытать прекрасную радость автора, исполнившего долг перед своим талантом, перед людьми? Тот самый долг, о котором она так прекрасно, так пронзительно написала в предисловии к последней своей повести “Передай дальше!”: “… я исполняю мое обещание: передаю рассказ умирающего командира в руки моего неведомого друга, читающего эти строки.
Передай дальше, товарищ читатель!”
Так вот об этом самом рисунке на обложке… Над названием “Пропавшие письма” – обыкновенный классический петербургский пейзаж: разноэтажные дома, плотно сгрудившиеся на какой-то неизвестной набережной, каменная облицовка вертикального берега, к которому подходит северная вода, бедные деревья, невысокая чугунная ограда, и все это резко заштриховано, перечеркнуто косыми дождевыми струями, так и кажется, что по-осеннему холодными.
Это впечатление не покидает меня, когда я думаю о том, почему одухотворенная, по многим признакам классическая – недаром читатели вспоминают автора “Детских годов Багрова-внука” и “Записок ружейного охотника” Сергея Тимофеевича Аксакова, Иван Александрович Гончаров также, по всему видать, почтительно перечитывался Анной Борисовной – проза Никольской так и осталась почти незамеченной, неоцененной по достоинству. Разве что “Передай дальше!” вызвала повышенный интерес: “Повесть эта с простотой и силой, с глубокой убежденностью автора говорит о том, что человечность не может быть убита, не может быть вырвана никакими, самыми чудовищными жестокостями…” (К. Паустовский). Не менее лестно отзывался о произведении Всеволод Иванов : “… книга будет иметь большой успех… могучим торжеством правды, которая чувствуется на каждой ее странице. И еще – торжеством искусства – которое так приятно видеть и понимать, хотя оно и передано, на первый взгляд, как бы мелочами, частностями…”
О том же пишет и Сергей Юрский в предисловии к отдельному изданию повести: “Оказывается, возможна человеческая чистота, которая сохраняет себя в самой страшной грязи и во прахе… милосердие может быть несгибаемым… Дух света исходит со страниц, наполненных ужасом событий…”
Документальность, правда происшедшего заметно потеснила художественную сторону повести, но не это воспрепятствовало появлению “Передай дальше!” в печати при жизни Анны Борисовны. В конце эйфорически-восторженных восьмидесятых годов для объяснения прежней “непроходимости” повести приводились причины цензурного характера. Полагаю, что не обошлось без самой обыкновенной зависти. Кому-то сильно пришлась не по душе набирающая силу известность Никольской как прозаика яркого, светоносного таланта. Публикация повести “Передай дальше!” – а к этому дело шло – придала бы корпусу произведений Анны Борисовны положение, намного и совершенно заслуженно превышающее непозволительно приниженный периферийный статус. Читая записи того времени в дневниках и письмах самой Анны Борисовны, а также читателей ее первой книги и рукописи ненапечатанной повести, чувствуешь – вот-вот рухнут все преграды, ее книги наконец-то напечатают и в Москве, и на родине, в Петербурге-Петрограде-Ленинграде, куда она так и не возвратилась навсегда, ее станут читать и любить ничуть не меньше, чем признанных мастеров – того же Паустовского, Трифонова, Казакова…
Увы, увы!… Лишь спустя десять лет после кончины Никольской повесть “Передай дальше!”, к сожалению, оставленная автором незавершенной по причине полной безнадежности опубликования, увидела свет. Эта горестная история, без сомнения, оборвала, обрезала писательский – да простится мне это слово здесь – “кураж” Анны Борисовны, сократила ее дни на земле. После негласного, незримого миру “ареста” повести вся ее литературная работа свелась к малостраничным и немногочисленным прозаическим этюдам…
А потом скончался любимый муж, с которым в согласии и духовном единении прошли почти двадцать лет жизни – Борис Иванович Ильин-Какуев, биохимик, человек истинно творческого склада: его изящные акварели сохранились, и это еще одна грань умения Анны Борисовны творить добро… Открывать в людях самое хорошее, на что они способны, что таится в глубине души…
Ни хвастовства, ни самодовольства, ни стремления вызвать жалость, что-то выторговать себе в вознаграждение за перенесенные муки – а было нестерпимых мучения и страданий столько, что с лихвой хватило бы на много-много человеческих жизней, и близко не имелось в характере Анны Борисовны. Она писала: “Какой извилистой и тернистой была тропинка моей жизни!.. Жизнь щедро дарила меня – и радостями, и горем, и знаниями, и опытом, заставляя колебаться, совершать ошибки, слабеть, а потом подниматься… Выполнила ли я мой долг перед жизнью? Рассказала ли, научила ли, передала ли людям все, чем сама была обогащена?”
Мы с уверенностью можем сказать: “Да, смогла, выполнила, рассказала и поведала, научила и наделила многим, чего мы бы никогда не знали, не приняли бы в поучение и исполнение без автора “Первого Мефистофеля”, “Святого Января”, “Ведьмы”, “Над вечным покоем” прочей, не менее чувственной, зрелой и сильной, отборной прозы”. Но как же нам ответить, когда бессмертная душа Анны Борисовны вопрошает нас – ведь мы обязаны расслышать, не можем не слышать этот повелительный потусторонний голос: а выполнили ли мы свой долг перед прозой Анны Борисовны Никольской, перед всем тем, что оставил на земле в святом подвиге нетленный – и никакому времени с ним не совладать, не справиться – волшебно-преображающий, целомудренный и спасающий наши ослабшие, иззябшие и колеблющиеся души дар? И чтобы не осталось никаких сомнений в том, что нам еще предстоит исполнить этот неотменимый долг, давайте прочтем небольшое, то самое, что “томов премногих тяжелей” , печальнейшее стихотворение в прозе “Однозвучно гремит колокольчик…”
Что касается судьбы Анны Борисовны Никольской, о ней можно сказать словами Шекспира: “Нет повести печальнее на свете…”
Но нет повести и мужественнее…
