8 сентября 1978 года

Исторические романы И.Е., А.А. и т.п. следует рассматривать, главным образом, в плане решения казахской литературой 60-70-х годов проблем историко-культурной преемственности. Преемственность в этом случае - ключ к пониманию и содержания, и специфической формы этих произведений.

Мы научились связывать воедино разрозненные части (разъятые историей и в нашем сознании) реального целого, и это - новый основной ключ в поэтике нынешней художественной литературы, шире - культуры в целом. Это стиль целого периода развития. В беспрерывном изменении, развитии культуры все же есть периоды, подводящие некий главный итог состояниям предыдущего развития. Умение связать - из их числа.

Поразительно бездумье, властвующее в словесном творчестве современных казахов (в том числе и пишущих на русском языке). Импульсы, попытки есть - но вразброс, в случайных направлениях. Именно в этих случаях убеждаешься в том, что есть истина, отпущенная на те или иные периоды развития. И как только мысль обходит ее, она тут же проваливается в пустоту, бьется тщетно, безрезультатно. Истина эта вполне объективна и настоятельно требует обращения к себе, и мстит жесточайшим образом, когда интеллект ее избегает. Истина в наших условиях - прорыв к суверенности мышления, обретение способности мыслить деятельно, преобразующе, в масштабах исторической судьбы этноса. И средства - кочевье, прошлое, представление о будущем - ненадуманны. Это критерий продуктивного мышления. Кто этих средств избегает, тот уходит от жизнеспособного слова и впадает в маразм словоблудия.

Одно из непременных условий возрождения роли слова (возвращение силы слову) - выпадение (выход) из условностей чужого (чуждого) времени. Необходимы параметры - продуманные, аргументированные, трезво выверенные - современного национального времени.

Национальное время неизбежно антагонистично государственному. У входа в национальное время мы должны оставить иллюзии компромисса с господствующей системой и существующим государством.

Обездушенное, оболваненное, беспрерывно, бесцеремонно подавляемое самосознание этноса обретает себя в национальном времени как жизнеспособное, продуктивное, суверенное, гуманистичное и общечеловеческое, по существу, сознание.

Сложившийся характер человеческих отношений, стимулируемый фактом существования этого типа государства, плодовит различными формами агрессии против нравственного сознания личности. Из многообразия этих форм можно выделить две крайние: тривиальную и экстремальную. Первая приводит к перерождению личности хладнокровно рассчитанным поощрением норм и запросов обыденного сознания. Нищенские по существу, но ощутимые в сравнении льготы и преимущества, даруемые безропотным, лояльным и - в большей мере - активным функционерам общества, формируют массу банальных случаев перерождения бывших гордомыслящих.

В казахской среде, пережившей катастрофические потрясения в недавнем прошлом, этот фактор в большинстве случаев действует безотказно. Инертные, в силу особенностей национальной психологии, в плане карьеристических или финансово-деловых предпринимательств, современные казахи, тем не менее, охотно, на лету хватают подачки и верно отрабатывают льготный кусок, объясняя в товарищеском кругу, что «главное сейчас» вырасти количественно, взрастить детей. В среде бывших жастулпаровцев такого рода чадолюбие пустило прочные корни. К числу тривиальных форм (м.б., в основе их) относится элементарный страх. Трусость, объясняющая себя необходимостью сохранять осторожность. Случаев более чем достаточно. Расплата - банальное «очеловечивание» бывших некогда крылатыми.

Экстремальная форма - отчаяние, рожденное ощущением безысходности. Следствие: алкоголизм, самоубийство (в последнее время факты самоубийства участились в казахской интеллигентной среде настолько, что уже не могут восприниматься как случайность, требуют осмысления), отказ от святых и незыблемых человеческих ценностей (рецидивы детоненавистничества, нежелания «продолжить себя в сыне»).

... Одно из средств терапии - терапии подвержены, прежде всего, и, прежде всего, подлежат ей экстремальные формы - дать выход отчаянию, выплеснуть его вовне: обрести реально осязаемого врага.

Вот и нащупали, Сариев, в осеннем нашем движении нечто важное - снять анонимность с репрессивных сил, циничное и неутомимое давление которых мы оба с тобой так хорошо ощущаем. Мы отказались от знания, и нелегко нам будет ощущаемое уловить в ясных для других словах. Уточним: отказались не от знания, а от той его гуманитарной разновидности, с которой имели дело немало лет в стенах академических институтов. Бог свидетель - не академизм знания чуждым оказался нам с тобой. Историческое и логическое близки нашему разумению, и мышление на ниве знаний было бы отрадным, когда бы не унизительный спекулятивизм его в условиях жесткой идейно-политической детерминации.

Прощай, гуманитария, приветствуем тебя, свободный дух! Не обременим тебя понятиями, нашедшими убогий приют в коридорах власти. Ты принесешь свои слова - возвышенные, проницательные, проникновенные.

11 сентября 1978 года

Вчера был воскресный день, и мы по обыкновению, хотя и не часто осуществляемому, не устойчивому - в составе приблизительно 10 человек выбрались в горы. От Медео через Кокжайляу спустились в санаторий «Ак кайын». День шли: большие затяжные подъемы, крутые спуски. Участники - бывшие жастулпаровцы и трое из «Арала», да еще дети, прекрасные ходоки, но требующие к себе немалого внимания.

Красивы наши горы осенью. Но притупилось восприятие. Красоту, скорее, понимаешь, чем чувствуешь. Изредка донесется смолистый запах хвои - и все: обоняние ничего не улавливает более.

Весь день провели вместе: вялая информация в прежнем ключе, несколько смешных историй, намеки на то, что есть о чем поговорить, несколько гладких, ритуальных фраз - вот и вся беседа. Общение вырождается.

Прежде имело духовный смысл, теперь – физически-оздоровительный. В чем дело? Возраст? Разные специализации? Факторы разложения, депатриотизации?

«Неформальная инициатива» наших юношеских лет питалась разнообразными мотивами непроясненного свойства. В годы нашего теснейшего единения мы, по существу, были наиболее чуждыми друг другу, ибо каждый действовал, побуждаемый собственными мотивами, в силу (в каждом отдельном случае) непроясненности своей. Похожими внешне или без труда сводимыми к некоему сходству, в основе которого были энтузиазм, активность и т.п. без определенности – во имя какой цели. По мере углубления обнаруживаем разность, но уже привязаны друг к другу привычкой общения и не расстаемся, хотя и осознаем взаимную мировоззренческую отчужденность.

«Не имей дела с людишками, обратись к титанам. С людьми будь добрее, не политиканствуй, будь глубже и выше сиюминутных страстей, обид и радостей”, - много подобных слов наговорил мне Калжан, суммируя и символизируя свои пожелания во фразе: «Стань доктором!»

А мне вспоминается фраза М. Фриша: “История... творится только в судьбе отдельного «я» - и нигде больше».

Это отдельное «я», взятое на собственном примере, оказывается настолько же сложным, как и любое другое “я”. Переплетается в нем все историческое бытие человека. Весь вопрос в том, в какое число концентрических кругов, описывающих нас, мы сами себя, своим интеллектом и собственной волей, вписываем. Можно быть «я» круга первого, эмпирического. Но можно, оставаясь «я», одновременно ощущать и понимать себя в эпицентре гораздо большего числа кругов: к примеру, «я и семья», «я и место моего жительства», «я и поколение», «я и государство», «я и народ», «я и история», «я и планетное будущее» и т.п. и т.д.

В стиле писаний о Сариеве эти круги должны ощущаться столь же отчетливо, как и ненавязчиво. Присутствие их должно быть органичным. Это сообщит необходимую широту дыханию и позволит выходить из тупиков, в которых неизбежно застреваешь, как только не умеешь включиться в новое измерение другого круга.

Стиль должен сочетать возможности логического анализа, вершащегося тут же, на глазах, с непонятной, некатегориальной, образно завораживающей формой изложения. Чтение Сариева призвано по ходу перестраивать, видоизменять того, кто рукопись в руки взял. Вошедший в книгу выйдет из нее другим. Должны быть устранены соблазны беллетризма. Долой эпитеты, метафоры и пр. шелуху (используемы в том случае, если действуют как внутренние силы образно-логического изложения).

Вот удобное место для письма - Главпочтамт. Перу стремительно бежать по листу бумаги - здесь естественно. И слова должны являться особые: адресованные близкому, хорошо известному человеку, слова проникновенные, ответственные, с надеждой и верой в преобразующую силу свою.

(Главпочтамт)

Сариеву здесь удобно, и запах канцелярского клея ему приятен. Гул голосов, перестук почтовых машинок - ему не мешают. И писать стоя - здесь принято, и никого эта привычка Сариева не шокирует.

«Читают», - убежден Б.Д. и приводит в пример студенчество. Студенчество (евреи читают специальную литературу, русские - что модно, казахи – все, что в «Жулдызе», «Жалыне» и т.д.) получает образование. Филологи и историки, разумеется, что-то читают. Но вот возвращаются они в аул и читать перестают. Потому что вкус к постоянному чтению прививают настоящие творения; а не тот суррогат, с которым интенсивно знакомятся они в студенческие годы.

Современные аульные казахи литературу не читают. Прошла пора просвещенческого энтузиазма. Образовались грамоте, но опираются на устное слово. Устное слово имеет решающую силу. В условиях разветвленной и достигающей большинства казахского населения пунктов радио- и телесети слово найдет в казахских селениях благодатную среду. Но это - в будущем.

А сейчас - печатное слово не привлекает казахов. Обходятся без него, опираясь на древнюю традицию культа слова устного. Кто же читает казахских писателей? Удивительно, что тиражи казахских журналов и книг высоки, и многое расходится. Не стоит ли за этим подспудное, не всегда осознаваемое желание поддержать литературу из престижных соображений, из своеобразного чувства патриотизма, когда поддерживается форма и игнорируется суть?

Многое дал бы социологический анализ: что читают в аульной среде. Но и так ясно: знают имена писателей (получивших признание, славу, премии и т.п.), иногда - название книг, и в редчайших случаях - их содержание. Главная причина - девальвация слова. Нет нужных слов. Все опреснено, вытравлено, обездушенно. Слащавость, пустота, робость, тривиальность сюжетов и образов.

***

 18 декабря 1978 года

Есть в этом городе 100 метров тротуара (по южной кромке севера, что выходит на улицу Кирова - от Панфилова до Коммунистической), шагая по которому я неизменно, независимо от настроения и степени загруженности заботами суеты, возвышен бываю душой и помыслами. Времени, необходимого, чтобы пройти эти метры, хватает обычно для суждений неспешных и существенных, прямо относящихся к главным жизненным целям. В любую погоду этот тенистый, обсаженный ухоженными деревьями коридор полон для меня мягкого света, приглушенных, слуху приятных звучаний, чистого воздуха, радостно принимаемого полным вздохом легких. Здесь теряют власть надо мной люди и обстоятельства и правила их игры. Крохотный мир как щель во времени, как теплое душистое объятие матери. У входа в него сброшенными остаются напряжение, изрубленные в куски, разодранные в клочья доспехи и фраки самозащиты. Остаются со мной чистая пыль Хивы, густо синеющее небо Алтая и лягушата в теплой воде меркенских озер. Да, это я помню хорошо. Лягушата были первыми живыми существами, в которых я в младенческом возрасте ощутил иное, таинственное, находящееся вот тут же, рядом и в то же время - бесконечно далекое, отделенное плотной, неодолимой завесой. Конечно, были в Мерке и коровы, и свиньи, и птица домашняя - но все это очеловеченное, домашнее, свое. Лягушата были первыми для меня иными, поразившими в то время детское сознание. Сохранилось в памяти: весенний день, на берегу теперь уже полностью заросшего камышом Карасу старшие братья и сестры играют в лапту, я опускаю в теплую, прогретую лучами солнца воду босые ноги, из-под них брызнули в разные стороны крошечные, симпатичные лягушата. Потом уже, по прошествии многих-многих лет не однажды вспоминал этот день.

***