В коридорах КазГУ во времена ректора Закарина жизнь била ключом. Были здесь свои поэты. Один из них, Аблай Абишев, во многом старался подражать кумиру тогдашней молодежи – Олжасу. Написал своих “Аргамаков”. С редкостной страстью цитировал из “Доброго времени восхода”. И вот однажды прочитал незнакомое:

У поэтов высокие судьбы
И, как плаха, открытые лбы.
Каждый сущий поэта судит,
Слава – тоже удар судьбы.

В его исполнении стихи обладали необыкновенной пронзительностью. Горестная философичность, не совсем даже свойственная ему, заставила встрепенуться: чьи стихи? Оказалось, из армии прислал подборку доселе мне неизвестный Булат Лукбанов, и она каким-то образом попала в руки «поэтической пятницы».
В то время в поэзии, в противовес бытующей эстрадной риторике, чувствовалась тенденция обращения к старым добрым образцам. Булат, вернувшись из армии, довольно решительно сделал шаг в этом направлении. Но классичным по стилю он старался быть на манер  восточных переводов с каких-нибудь китайцев или того же Хайяма. Не зря писал:

Наливаю в стакан себе крепкого чая
И читаю творенья Басе и Ли Бо.

Те из его русскоязычных сверстников, что также нашаривали образцы классичности в корнях, порой, вслед за Бродским, находили эти корни в западной поэзии. И в Булатовских стихах тех лет можно уловить Лорковские интонации:

Koгда меня не будет,
Когда меня не станет –
Земля ударит в бубен...

Хорошо помню их, молодых поэтов середины семидесятых. Фантазеры, романтики. В их разговорах порой реальность было трудно отличить от вымысла. Один нащупывал контакты с неземной цивилизацией. Другой мечтал научиться проходить сквозь стены. В общем - то в реальной жизни от людей тоже требовались такого рода способности...
Вот он, Булат - смуглый, с круглыми черными глазами, в белой рубашке. Рядом с ним прекрасная белокурая Таня, его жена. Они хорошо смотрелись на террасе “Ак-Ку”.

Eсть женщина – глаза ее большие
Меня спасут в день Страшного Суда.

Казалось, ветер, дующий в их парус, весьма благоприятен. Да таковым он в принципе и был. Тогда же, как и у всех нас, стали выходить книги. Подрастали дети. Перечитывалась уйма книг. Были концерты, выступления по телевидению. Увы, произошло все это с пролонгацией на десять лет. Когда уже и Тани не было рядом, вовремя оценившей плюсы и минусы призвания жены поэта-неудачника. Когда печень стала служить вместо чернильницы, чтобы макать перо в желчь:

Да, я беспечный человек,
Квартирою не обеспечен
И пью вино – больная печень...

Чуть больше внимания в “пору рассвета”, какую-нибудь стипендию, коротенькую публикацию или рецензию – и судьба, может быть, сложилась бы совсем по-другому. К сожалению, в те годы ходило высказывание, приписываемое Твардовскому, что де щенков нужно топить, пока они маленькие... И жизнь топила, еще как топила. Помню, Булат сетовал:
– Устроился я на киностудию. Ну, думаю, наконец вступаю в мир высокого искусства. А мне, когда приехал на съемки, сунули в руки лопату и сказали яму рыть. Оказалось, для отхожего места.

* * *
Я разбросан...
Разъят по частям...
Отчего же душа, на осколки разбитая,
Задыхаясь от стольких потерь,
И себя не виня
И другим не завидуя,
Вновь и снова стучит в потаенную дверь?

Вся штука в том, что стихам Булата с самого начала была органично присуща интонация глубокой иронии и безысходной печали. Совсем не такая, как у “шестидесятников”, соответственно конъюнктуре менявших “лад на яд”  Но когда состоявшиеся авторы в душе уже глубоко трансформировались, молодежь, горячая и пылкая, все еще верила в какое-то земное воплощение своей мечты... Поэтому взорвался шальной ракетой, никого не обогрев, Аблай. Сгорел в мелочных дрязгах Невель Абилев. И совсем уже реально сгорел, ибо покончился самосожжением, Леня Рябов.
У Булата была любимая цитата из Арсения Тарковского:
 
Вознесся на полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.

По этой цитате, мне кажется, хорошо выверялось соотношение между поколением, к которому принадлежал Булат, и предыдущими. Правда, и те тоже делились на «благополучных», и не совсем. Не совсем «благополучным» приходилось в большей мере довольствоваться ролью городской мифологемы. Это Василий Бернадский – ибо лучших стихов его никто не печатал. И Скворцов, и Киселев, и Л. Лезина. Именно в эту когорту теперь встраивается покойный Булат.
 Человеком-легендой он стал еще в раннем детстве. Однажды, возвращаясь из школы, подумал: а что, если пойти по этой улице, ведь, пожалуй, можно и до самого Фрунзе дойти…  Так и поступил. Поймали его и воротили уже с полпути. Не правда ли, забавная история, напоминающая сюжет баллады? Невольно склоняешь свою посеребренную голову перед цельностью натуры, в таких людях чудятся тебе сильные личности, пронесшие свой крест до конца. Что же, он и был сильной личностью – чистым поэтом, не позволившим запятнать своего мундира какими-либо посторонними нашивками.
Даже если не называть определенной улицы его именем, то все равно многим, знавшим его, он будет мерещиться на алматинских перекрестках. И на том, где мы шли с ним, уже давно бездомным.
Он поднял с земли кусок хлеба и стал есть... Вспомнилось:

Я в этом мире раб неискушенный,
У муз великой робости учусь.

Я прочитал ему унылую лекцию о необходимости “завязать” пить, на что он так же уныло улыбнулся.
– Жить –  все равно что плыть против течения, – пробормотал он любимую китайскую пословицу, – если перестаешь грести, тебя сносит...
Грести он не хотел, то ли по какой-то врожденной мудрости, то ли по приобретенной. Сушил весла.

Александр Соловьев