Роберт был жив и был  не  во  сне,  и  перед  ним,  будь  то  остров  или континент, располагалось что-то. Что оно, Роберт не знал; как цвета  зависят и от предмета, которому присущи, и от света, который отражен,  и  от  глаза, который их в  себе  сосредоточивает,  так  отдаленная  земля  представлялась Роберту истинной в произвольном и преходящем взаимосочетании света ветра, туч и его  глаз,  восхищенных  и  пораженных.  Может,  назавтра,  или  через несколько часов, эта земля показалась бы ему иною.

Умберто Эко. Остров накануне

Отрицая на подсознательном уровне возможность существования в этом Городе, я, тем не менее, всеми силами хочу верить в эту действующую, протекающую во времени реальность. Почему же отрицаю? Да так – из смутных предчувствий, слишком красивых пейзажей, слишком странных обстоятельств, счастливых мгновений здесь ощущаемых, из вопиющих контрастов повседневности, и, в итоге, из-за вечной угрозы великого землетрясения. Я, если честно, последнего боюсь так сильно, как можно бояться конца света, уверовав в него окончательно и бесповоротно.

Итак, жизнь в Городе течет меж этих сиюминутных ощущений. Какова она в сущности?

Недавно я пыталась взглянуть на нее глазами постороннего заинтересованного туриста-писателя или журналиста, в общем, человека не лишенного воображения, или, так сказать, творческого: и вышла несколько спутанная картина, компромиссная эклектика из Люйко, Ноды и Мергенова, если брать местных художников. Если классиков, то почти Босх, но все-таки менее апокалиптичный.

На месте туриста-писателя я бы взяла за основу повествования простой сюжет, например, истории любви. Или истории неразделенной любви, или еще какой-нибудь истории человеческой жизни и затем украсила бы этот рассказ или новеллу этим почти Босхом – более оптимистичным и менее трагическим и вот так бы этот Город приобрел законченный художественный образ. Конечно, важны детали. Если мы сейчас представим, что сюжет основан на истории любви, то детали особенно важны. “Эти двое гуляли по улицам Города – вечерним, осенним, бабьими летом, когда не шелохнется листок на дереве и горы особенно прекрасны и тени особенно ошеломительны. Проходили по улицам старого Города, там, где дом-музей Кунаева, где Дом ученых и Академия наук,  расставались на фоне утопающих в последней зелени садов проспекта Ленина и прохладных ветров Весновки”. Я бы описывала пейзажи, не упуская размаха и объема черно-бурого смога над Городом: “это не только свидетельство плохого с ним обращения, но и явное доказательство его глобальности. Его стремления быть мегаполисом. Во что бы то ни стало”.

“Поразительна структура Города: парадоксальных сочетаний несовершенных строений – больших агрессивных и ангельская беззащитность старых построек. Искренность последних подкупает”, - писала бы я в своем потрепанном временем блокноте. На месте путешественника я бы решила, что это и есть истинный смысл Города, хотя и ускользающий. “Еще немного и эти розово-желтые штрихи снесут, а оставшиеся занесут в исторические анналы и ничего, кроме истории они уже представлять собой не будут. Это все-таки не вечная Венеция”.

Будучи иностранным туристом-писателем я бы нашла здесь много людского обаяния и свежесть чувств: “Ту нетронутую цивилизацией свежесть, что дает возможность почувствовать значимость человеческого отношения, почти первобытных эмоций (и это тепло иногда важнее, чем полы с подогревом)”.

Растерявшись от многих впечатлений, я бы, в итоге, не стала писать роман-историю любви, я бы написала краткий очерк о Городе и уехала в свои пенаты, поклявшись вернуться сюда, как только случится возможность. Я бы писала длинные e-mail приобретенным друзьям, и с течением времени все больше осознавала, как огромно расстояние до Города, и как все более романтичной дымкой покрываются воспоминания, и как все менее понятны внутренние механизмы городской жизни. Через пару лет, вернувшись сюда в гости по приглашению друзей, я бы осталась здесь уже надолго, получила вид на жительство и уничтожила свой очерк. В своем потрепанном блокноте я бы оставила единственные строки:

“Учитывая страшную опасность землетрясения, я иногда думаю, что, возможно, все уже случилось и мы давно погребены под толстым слоем земли, пыли, камней, местность изменила облик и строители возводят новый неустойчивый Город – с упорством достойным восхищения. А мы? Мы продолжаем жить своей потусторонней реальностью: работать, любить, воспитывать детей, сажать и рубить деревья, выпускать газеты, писать стихи, мы продолжаем жить, так и не узнав подлинного смысла происходящего. В этом Городе”.

Сентябрь, 2004