Т.Фроловская. Защитник православной веры
Льва Николаевича Гумилева совсем недавно и довольно робко стали причислять к религиозным философам. Сам он этого никогда не делал, хотя в его научном наследии религиозно-философские вопросы в особом этнологическом аспекте составляют чуть ли не половину его исследований. Наравне с войной возникновение и отмирание религий, конфессиональные схватки, их причины и последствия играют огромную роль в развитии этносов и могут быть рассмотрены в диахронической (параллельно-жизнеописательной, как у Плутарха) схеме изменения пассионарного напряжения. Религиозно-философское понимание мира – следствие и толчок, и вновь следствие, и вновь толчок для этногенетических процессов.
Приписываться к когорте, некогда покинувшей Россию на «философском корабле»,– Ильину, Карсавину, Булгакову, Бердяеву, Франку, оставшимся на родине Флоренскому, Лосеву Л.Н. Гумилев не торопился. Для того, чтобы понимать, пожалуй, глубже многих и многих стратегию существования православного этноса, не надо быть религиозным фанатиком. Он им и не стал, хотя был человеком верующим и даже во времена гонений на религию и слежки сохранял свою веру и помогал обрести ее людям, жаждущим сокровенного познания. В 30-е и в 40-е годы он для многих, потерявших надежду в «сатанинском плену», стал крестным отцом. Рискуя жизнью и свободой, Лев Николаевич сопротивлялся психологии Иванов, не помнящих родства, сохранял верность христианскому миру и «главному пассионарию» Нового Завета – Иисусу Христу.
Нравственный кодекс христианского мировоззрения к началу прошлого века многими интеллектуалами России осознавался как необходимая защита в приближающейся эпохе катастроф. Евангельские императивы все более четко высвечивались как преграда фальшиво-демоническому нигилизму, хулительно штурмующему вековечные ценности православного этноса. Необходимость приближения личности Христа к каждодневному бытию любого русского человека понималась и людьми искусства от М. Нестерова и Н. Ге до А. Блока и многих других. Льву Николаевичу Гумилеву пришлось взять на себя обязанность проследить, как на протяжении веков наиболее умные правители и первосвященники России защищали православие, сохраняли его чистоту, ревностно обличали притворство в вере.
Это искажение, это притворство воспринималось проницательными противниками иной веры, «чужого мудрования» в качестве смертельного недуга, что будет пострашнее для России, замерзающей в лютых многомесячных снегах, татаро-монгольского или наполеоновского вторжения.
Выбору веры Гумилев посвятил не одну работу; доработанные и переработанные статьи становились главами книг, и практически без этой части нравственно-философской культуры этноса не обошелся ни один труд ученого. Надо ли говорить, каким нападкам подвергался он в безбожные семьдесят лет советской власти. «Атеизмов на земле, – писал Гумилев, – было не меньше, чем религий, а различия между ними часто бывали глубже, чем между религиями». Однако такого истребляющего атеизма, как при власти большевиков, было все-таки не видано. Раз и навсегда избрав науку, следовательно, объективность, проходя по краю пропасти, отсиживая срок за сроком, он не изменял ей.
Выбор веры, как напишет он в своих книгах, определялся «кормящим ландшафтом»; евразийцы называли его «вмещающим» – уточнение Гумилева очень существенно. Сторонники католического вероисповедания возражают: непролазные российские снега и непроходимые леса ничуть не похожи на благополучные пейзажи восточной окраины Римской империи – Византии. Конечно, не одним только ландшафтом объясняется столь тонкая материя, как выбор веры. Есть еще и такое понятие, также описанное Гумилевым, как «положительная комплиментарность».
Достаточно задуматься над тем, как медленно и как по-разному распространялось христианство в Европе. Раньше всего оно пришло в Армению. Но как отлична армянская церковь от греческой или русской. А легендарно-трагическое противостояние гвельфов и гибеллинов! Еще не укрепились раннехристианские догмы, как конфессиональное свободомыслие – отчаянное диссидентство – ввергло Европу в бесконечные распри и религиозные войны. Вовсе не забывая, что Русь-Россия пережила и средневековые зверства, и гражданские войны, и прочие кровавые «зигзаги истории», нужно помнить – только сохранение единой правильной веры помогло сберечь единство этноса на ее пространных территориях.
Лев Николаевич сочувственно замечает: «Нет, не глупы были княгиня Ольга, Юрий II и Александр Невский, выславшие из русской земли немецких миссионеров, чтобы не вступать с ними в бесполезный диспут». Разумеется, суть запрета в нежелании даже в малой степени допустить, как выражаются в наше время, «рекламу залежалого товара». Немалое значение обретал язык церковного обряда – он обеспечивал культурное единство этноса. Здесь пример брали с Византии, сохранившей традиции эпохи Великих соборов, когда церковные службы проводились на общепонятном греческом языке. Это очень хорошо понимали просветители Кирилл и Мефодий. Обращение в православие они не мыслили без обучения и просвещения, потому прежде всего перевели с греческого богослужебные книги.
Нечто подобное совершилось в Германии во времена Реформации. О. Мандельштам писал «об освобожденной от внешних влияний мирской речи, черной поденной речи Лютера». Русский поэт представлял, как «радовались немцы в своих черепичных домах, впервые открывая свеженькие, типографской краской пахнущие, свои готические Библии».
Открытость православного учения для полного всестороннего понимания, его осознанное знание каждым верующим человеком – вот чего добивались просветители и княгиня Ольга с Александром Невским. Совершенно иное отношение к мирянам исповедовали в Западной Европе во времена, к примеру, Каролингов. По мнению руководителей католической церк-ви, христианское богословие – секретное знание, оно должно быть доступно лишь лицам духовного звания. С кафедры католического храма проповеди могли звучать только на одном из трех языков: еврейском, греческом или латинском.
Л.Н. Гумилев напоминает, что чешский король просил папу Григория VII – дело происходило в XI веке – разрешить богослужение на славянском языке. Оборвавший все надежды ответ не замедлил воспоследовать: «Бог всемогущий нашел угодным, чтобы святое писание в некоторых своих частях осталось тайной, ибо иначе, если бы было полностью понятно для всех, слишком низко бы его ценили и утратили к нему уважение…»
Совершенно естественно, что при выборе веры болгары и сербы (южные славяне) предпочли православие, несмотря на то, что отношения с Византией нельзя назвать безоблачными. Им не понравилось, что латинскую веру им намеревались отпускать порционно, с пропусками и изъятиями. Чехи такой возможности – отказаться – не имели, поляки же, доверчивые и простодушные, но известные своим неукротимым «польским гонором», здесь сплоховали и ничего оскорбительного в заградительном «трехъязычии» не разглядели. Наиболее грамотно и дальновидно поступили русичи – недаром они жили вдоль Великого пути «из варяг в греки», прекрасно торговали и знали толк в дипломатии – они не могли позволить, чтобы свобода совести кем-либо или чем-либо ограничивалась. Принимать подобное вероисповедание означало навсегда попасть в зависимость от чужеземцев; ни о какой суверенности души и Отечества при таком выборе и помышлять не стоило. И княгиня Ольга, и ее выдающийся внук – князь Владимир - греческую веру избрали сознательно, совершив поступок взвешенный и судьбоносный. Как сказано Львом Николаевичем Гумилевым – см. книгу «Чтобы свеча не погасла» – «Православие принесло с собой добро, мудрость (теологию) и красоту. Православие победило отца лжи Маммону и человекоубийцу Перуна, очистило Русь от скверны и подарило ей тысячелетнюю историю…–всенародное крещение даровало нашим предкам высшую свободу – свободу выбора между добром и злом».
За оборону православия пришлось заплатить исключительно дорогую цену. Любимый Гумилевым Александр Невский «волевым решением» обрывал любые попытки вести какие бы то ни было дискуссии о принятии русскими людьми католической веры. За свою неуступчивость он пережил даже изгнание из княжеского града, однако его упросили вернуться, когда «псы-рыцари», сменив красные кресты на белых плащах на черные, подошли к границам Русской земли. Александр противопоставил православную веру католической и тем самым не дал вернуться на Русь кровожадным языческим богам, а вероисповедальный раскол неизбежно привел бы все окраины Руси к возврату племенного многобожия. Конечно, полностью побороть языческие верования невозможно, они, как сказал Лев Николаевич, «в рудиментарном виде дожили до ХХ века», существуют и сейчас, но уже не несут опасности кровавой жертвы.
Любая религия, по раннему Гумилеву, основана на двоеверии. Только дальнейшее погружение в глубины православного вероучения позволило Льву Николаевичу пересмотреть собственные взгляды 1942 года, когда он писал стихи про сопротивление сатане. Зрелый Гумилев, включивший в «Древнюю Русь и Великую степь» «Апокриф», отказал «сатане» в каком бы то ни было месте в духовном космосе.
Да, Александр защитил Русь от агрессивного немецкого рыцарского ордена, но куда большей заслугой следует признать прецедент ориентации на Восток, которому дела не было до того, какому Богу поклоняются русские люди.
Один из самых дальновидных русских политиков проницательно почувствовал: татаро-монголы терпимо относятся к иным вероисповеданиям. Как не ценить союзника, который не посягает на основы духовной жизни твоего народа! Потому и его вера – субстанция, к которой необходимо относиться с неменьшим уважением. И первый закон Ясы: нельзя обмануть доверившегося – князь Александр соблюдал неукоснительно.
Эти нравственно-конфессиональные моменты, теснейшим образом связанные с закономерностями человеческих взаимоотношений и законами социальной психологии, неизменно интересовали Гумилева. Он исследовал причины падения православной Византии. Там совершилось немало прегрешений против избранной веры, но нельзя забывать, что по большей части они были вынужденными. Разве можно было вступить в союз с католиками, неоднократно грабившими Константинополь на пути ко Гробу Господню. Рыцари не признавали православия полноценной верой. Впрочем, константинопольский патриарх в ХIV-ХV вв. готов был признать свою зависимость от папы.
Религиозная история Европы во многом еще не написана, но почему турки казались православным византийцам куда менее опасными, чем братья по вере – католики? Лев Николаевич знал ответ на этот вопрос. Во времена раннего средневековья, о которых мы и говорим, Европа не была монолитной ни в культурном, ни в религиозном плане. «Развитие цивилизации – это процесс уравнивания, подобный тому, что осуществлял в Древней Элладе покойный Прокруст. На популяционном уровне этот процесс затягивается до 1200 лет. Так, если откинуть от нашего времени 800 лет, легко представить мозаичность средневековой Европы. Это был «век самоуправства и беззакония».
Ну вот и ответ на вопрос, поставленный выше: «Чтобы примкнуть к Западу, надо было решить: к какому? К альбигойцам Тулузы? К папам Рима и их союзникам?.. К императорам, копившим награбленные богатства в замке Трифельс? Вот каков был выбор, ибо такие провинциальные городки, как Париж, Лондон, Толедо, Барселона, в счет не шли».
Признаем общепризнанное: Россия – Русь подхватила хоругвь православия из ослабевших рук Византии и пронесла ее сквозь многие эпохи, смуты и «великие замятни». «Знаменосцы» православной веры необыкновенно дороги Гумилеву, ревностно отстаивавшему концепцию еще большей необходимости в православной вере сегодня для православного суперэтноса, чем в прежние времена.
Русская православная церковь канонизировала защитников православия, «всех святых, в Русской земле просиявших». Они формировали новое отношение к религии. Неразборчивый политеизм, интеллектуально неопрятное многобожие преодолевалось исподволь, длительно и с превеликими трудностями. И все же общезначимость православия, его – воспользуемся термином Льва Николаевича Гумилева – «пассионарная» благотворность, его цивилизационная энергия все настойчивее и все неотменимее охватывала все стороны русской действительности: летописные своды, литературу, духовный фольклор, труды русских историков Татищева, Карамзина, Соловьева, Ключевского. Ренессанс православной мысли – наследие религиозных философов ХХ века. Претерпели от власти гонения несомненные мученики, – пассажиры «философского корабля»; вместе с ними страну покинула лучшая часть русского интеллекта. Наиболее обруганная и наиболее верная по отношению к реальности, ветвь русской религиозной философии ХХ века – пока еще не понятое и до сих пор почти не вошедшее в интеллектуально-исследовательскую и политическую практику русское евразийство.
Защитники православной веры стали любимыми героями Гумилева, к которым он возвращается на страницах многих своих книг. Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Калита… На Руси причисление к лику святых, помещение в православный пантеон всегда было выборочным. Поголовное обожествление кесарей отвратило от религии древних римлян, истинную веру заместило лицемерие. Навязывая вымышленную собственную «святость», «цари и рыцари, и принцы», понятно, стремились, опираясь на мнимое небесное происхождение, укрепить и усилить свою власть над народом, а оборачивалось все это катастрофическими конфликтами. За русскими царями подобного хвастливого возвеличивания не водилось. Заботу о своем прославлении они возлагали на потомков, если, разумеется, те признавали их заслуги. И прежде чем быть причисленными к лику святых, кандидату, давным-давно покинувшему – нередко по чужой воле – сей бренный мир, кроме мнения большинства православного народа, приходилось проходить строжайшую «проверку». Праведная жизнь страстотерпца обсуждалась «соборно», именно тогда отсеивалось все мирское и суетное и православная община обретала еще одного святого.
Об опасности поспешности и непродуманности в такой деликатной области духовного строительства, как обнаружение святости в ком-либо, свидетельствует история, случившаяся в последние годы Россий-ской империи. Григория Распутина по инициативе императорской семьи категорично и – как выразились бы в наше время, «безальтернативно» – именовали «святым старцем». Все эти недозволительно кощунственные игры кончились плохо для империи, императорской семьи и для самого Григория Распутина.
При разборе вопросов православной веры в наследии Л.Н. Гумилева пора прибегнуть к высшему русскому авторитету – Пушкину. Император, как известно, призывал смертельно раненного поэта «умереть христианином». Надобности в таком увещевании не было - в наше время на эту тему собраны весомые доказательства. Православное направление восхождения Пушкина к духовной зрелости теперь очевидно. Оппоненты Л.Н. Гумилева по проблемам конфессиональной принадлежности российского этноса и свободы совести неоднократно противопоставляли его «главному европоцентристу» Александру Сергеевичу Пушкину. Пушкину! Автору народной трагедии «Борис Годунов», автору сочувственной рецензии на «Словарь о святых, прославленных в российской церкви и о некоторых сподвижниках благочестия местночтимых».
Попробуем разобраться, используя оставленные нам великим русским поэтом тексты, как Пушкин, безвыездно сидя в граде великого Петра под окном, прорубленным в Европу самодержцем, относился к жестокой дискуссии между «западниками» и «восточниками». Прочитаем статью, посвященную собранию сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского. По сути, это – эскиз, набросок жития мученика за веру. Вот что пишет Пушкин: «Он вступил в управление своей епархией, когда Белоруссия еще находилась под игом Польши. Православие было гонимо католическим фанатизмом. Церкви наши стояли пусты или отданы были униятам. Миссионеры насильно гнали народ в униятские костёлы, ругались над ослушниками, секли их, заключали в темницы, томили голодом, отымали у них детей, дабы воспитывать их в своей вере, уничтожали браки, совершенные по обрядам нашей церкви, ругались над могилами православных». На жизнь архиепископа многократно покушались, но и под угрозой смерти верность Георгия Конисского православию оставалась непоколебленной.
Именно твердые в вере люди и являлись для Гумилева «коллективным призывом» к православию как к духовной опоре могучего евразийского государства. Кстати, в очерке Пушкина мы найдем и характеристику, как бы предвосхищающую историко-географическую прозу Гумилева: «…глубокое изучение достоверных событий и ясное остроумное изложение истинных причин и последствий», а также слова, которые весьма современны по сей день, которые можно в той же степени отнести к Гумилеву, как и к Конисскому: « Георгий Конисский еще не оценен по достоинству, ибо счастливый мадригал приносит иногда более славы, нежели создание истинно высокое, редко понятное для записных ценителей ума человеческого и мало доступное для большинства читателей».
Можно заглянуть и в черновики «Сказки о рыбаке и рыбке». Здесь «вздорная старуха» заявляет претензию на папское кресло в Ватикане. Этот озорной иронический намек на некогда случившееся действительное происшествие, когда папой стала женщина, напрочь опровергает версию о приверженности главного русского классика к чужеземному мировоззрению с примесью католического вероисповедания.
Говорит старику старуха:
«Я хочу быть римскою папой!»
Сумасшедшее желание старухи исполнилось. Она все-таки сделалась «римскою папой». Иронии и сарказму Пушкина нет пределов и преград; чуждость латинства обрисована феерической картиной:
Перед ним Вавилонская башня.
На самой на верхней макушке
Сидит его старая старуха.
На старухе сарачинская шапка,
На шапке венец латынский,
На спице Строфилус птица.
. И все-таки текст так и остался в черновых записях вовсе не потому, что в использованном Пушкиным померанском сюжете маловато чисто русского колорита. Этот эпизод, не рассчитанный на детей, оставил бы «Сказку о рыбаке и рыбке» без половины читателей.
А русский царь со «славянским» именем Салтан? Да наш классик – истинный евразиец.
Размышления о правильном вероисповедании не оставляли Пушкина. Знаменательно, что именно этого предмета он касается в письме Чаадаеву 19 октября 1836 года. Это отклик на публикацию первого «Философического письма»:
«…Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не согласен с вами. Нет сомнения, что Схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясли, но у нас было свое особое предназначение… Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве…Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться… клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…»
Характерно, что это послание написано на французском – «европейском», как говорил Пушкин, – языке.
Письмо это не было отправлено опальному философу, находившемуся под домашним арестом и давно объявленному сумасшедшим. Именно поэтому нет никакого резона подозревать Пушкина в малейшей неискренности. А уж коли мы признаем эти мысли поистине пушкинскими, увидим, что Гумилев стоит на тех же позициях с той лишь разницей, что он, будучи историком, исследовал ее и на этом учился, а Пушкин учился на истории Карамзина, Карамзин же был явно плод европоцентристской истории послепетровского времени. Как мы уже знаем, до начала 90-х годов Гумилев запрещал себе двигаться далее ХVIII века.
Монголы, именно монголы держали щит меж двух «враждебных» вер; именно они защитили Россию от «изуверского» (Пушкин) Запада, и они же стали преградой меж Тимуром и Россией. С этим открытием Гумилева непросто согласиться нам, воспитанным на другой, ранее написанной истории, но в системе его доказательств невозможно опровергнуть ученого и, соглашаясь, мы заново открываем для себя окружающий мир, уже неискаженный, а правдивый, хотя от этого не менее трагичный.
Ничуть не умаляя великой храбрости русских людей в сражении с Мамаем на Куликовском поле, Гумилев объясняет, что Дмитрий Донской вступил в кровопролитное сражение союзником Токтамыша, обеспечив ему престол в Сарае – столице Золотой Орды, защитив русских от хищного католического Запада, который полагал в то время, что «злые монголы всех убили и торжествовали на трупах». Огромная держава на границе Западной Европы просуществовала 240 лет, за которые Русь превратилась в Россию и при расколе суперэтнического поля сохранила православие на гигантских территориях. «Католическая Европа в ХIII веке была страшна православной Руси, а Русь была не в состоянии ответить на удары, наносившиеся ей с тех пор, как папа объявил крестовый поход против схизматиков – греков и русских».
А пока надо было уцелеть, несмотря на то, что «благодарность» Токтамыша оказалась не менее кровавой, чем Куликовская битва: по навету суздальских князей «союзник» в 1382 году дотла сжег Москву и вырезал московское население. Но тот же самый Токтамыш начал крупномасштабную войну с Тимуром, сопротивляясь мусульманской экспансии. Пока Токтамыш сражался с Железным Хромцом, Русь смогла оправиться от ран, смогла воспитать новое поколение защитников государства и православной веры.
Для Гумилева очень важно было проследить и ярко высветить процесс получения независимости, сначала конфессиональной, а после и государственной, когда власть в Московском княжестве стала самодержавной и наследственной. Вот почему, изучая наследие Гумилева, прежде всего необходимо понять: его труды не столько «Начертание русской истории» (так названа книга Г.В. Вернадского), сколько «Предначертание Евразии XXI века», где России, строго соблюдающей терпимость к иным конфессиям, надо ревностно защищать жизнеустроительную, объединительную энергию православия.
Лев Николаевич Гумилев много пострадал за свои убеждения во времена преследования за веру, за любую веру, кроме веры в «коммунизм из книжки», но свой духовный подвиг он совершил.
Можно, конечно, здесь же подробно рассказать, что делается на востоке Западной Европы сегодня, как униаты притесняют православных в тех же самых землях и, когда речь идет о демократии, то она почему-то не распространяется на пределы, освоенные католическим вероисповеданием. Точь-в-точь – раннее средневековье… Но мы остановимся – образованный читатель присоединит к сказанному и свои познания.
|
| Категория: Эссе | Добавил: almatylit (21.10.2007)
|
| Просмотров: 2451
| Рейтинг: 4.7/3 |
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
