* * *
Когда Сагин-Гирей Байменов начинает читать стихи  и свои, и чужие, его мускулистый голос заставляет вдумываться в услышанное, мыслить, волноваться. Он глубоко чувствует поэзию, органически вживается в нее, он неотделим от нее, они вместе – одно целое.
В умении выразить богатство переживаний, чувств, мыслей и донести их до читателя так, чтобы тот радовался, грустил, принимал сердцем боль автора, и заключается истинный художественный талант поэта С.-Г. Байменова.
Стихи его удивительно хороши, они вырастают из тонкого и длительного наблюдения над жизнью, многотрудной работы над словом. Он завоевывает полное доверие, сопереживание читателя, потому что в его стихах нет ничего натянутого, они просты для восприятия при всем их глубоком уме, при всей их тщательной обдуманности, красочности.
Может быть, это происходит еще и потому, что перед нами поэт – смелый, сильный, который всю жизнь ищет «вершины покруче», размашисто шагает по земле, «бесстрашно проходит над пропастью», безоглядно «разбрасывает камни» и покаянно возвращается на круги своя, чтобы «их собирать».
Восхищает его особенная лиричность, буря и многоцветье пережитых чувств, душевный трепет перед женщиной, благоговение перед ее красотой.

Пересмотрена цена
прошлым болям и восторгам.
Только все же выше торга:
скромный дворик
и Она
в перезвоне рани майской.

Кто же эта Она? Его любимая (об этом он постоянно пишет в своих стихах) женщина или это Муза, приходящая в минуты вдохновения, как это бывает у многих поэтов?
Чем больше читаешь, вчитываешься в стихи поэта, тем больше понимаешь, что это та, которая «уснула с личиком усталым от споров тягостных…», та, за которую автор боится перед судьбой, перед толпой и перед дальнею дорогой, та, которая навечно поселилась в его сердце.
Вот почему, чтобы глубже понять Сагин-Гирея как поэта и человека, чтобы все, ранее написанное, не показалось дежурной фразой, а обрело живой смысл, я обратилась к его жене Ольге Шиленко. И вот что она мне рассказала…

Впервые увидела поэта Сагин-Гирея морозным декабрьским вечером 197... г. при забавных обстоятельствах. Очень важный и строгий, он шел на ночное дежурство в редакцию областной газеты «Иссык-Кульская правда». Он торопился, надо было подписывать номер в свет. Две шестнадцатилетние школьницы мчались со свистом с ледяной горки ему навстречу. Мы катались прямо стоя на ногах в фасонистых сапожках на каблучках и позы наши были, наверное, не очень грациозными. От крайнего смущения, что нас, уже почти взрослых девушек, застали за таким легкомысленным занятием, и из чувства какого-то насмешливого озорства, может, от того, что он так холодно, с недоумением, взглянул на нас, я дерзко и ехидненько бросила ему в спину: «Пойдемте с нами кататься!..» И мы покатились со смеху, потому что этот солидный молодой дядька пижонистого вида, да еще зав. отделом культуры в газете, такой весь с виду серьезный и ответственный, никак не вписывался в сцену катания с ледяной горки. Он поскользнулся, сердито чертыхнулся и, неприступный и гордый, не взглянув в нашу сторону, заспешил прочь. Его безусое, кровь с молоком, лицо и большие глаза показались мне необыкновенными. Однако златокудрый мальчик с колчаном и стрелами в тот вечер промахнулся, стрелы пролетели мимо. Чтобы свести нас, провидению пришлось поселить меня в доме, где жил поэт, вернее, даже столкнуть с ним лицом к лицу при весьма пикантном повороте дел.
Это случилось весной. Я должна была снять комнату у квартирной хозяйки Груни. Предлагая мне эту комнату, Груня сказала, что в ней живет корреспондент газеты и что он сейчас в Москве на сессии, но сообщил, что по приезде жить у нее больше не будет, поскольку снова уедет в Москву, его приглашает на работу журнал «Знамя». С этими словами она вынесла все вещи журналиста и просила располагаться.
Каково же было удивление Сагин-Гирея, когда, вернувшись из Москвы, он застал свою комнату в девичьих финтифлюшках, бантиках и даже куклах. Тогда была мода: девушке на семнадцатилетие дарили дорогую куклу как знак прощания с детством. Однокашки надарили мне этих кукол с дюжину. На самом лобном месте красовался холст с ярким фазаном, кувшином и красным яблоком. В ту пору я училась живописи и очень гордилась своими натюрмортами. Там же стояли планшет с графикой: голова Давида, обнаженная натура, портрет однокурсницы Оли Грицай.
Не найдя на месте своих вещей, молодой поэт, повергнутый в недоумение, рассматривал мое хозяйство, застыв как столб. Он даже не успел возмутиться. А когда увидел меня, то онемел от изумления еще больше. Хозяйка кукол и натюрмортов имела волосы цвета а-ля «Синяя ночь», воинственную стрижку «гаврош» и голубые газовые бантики за ушами. Прошлогодняя озорница с ледяной горки, дерзкая художница, то ли девушка, то ли ребенок с капризным ртом и таким же капризным синим цветом волос. Он стоял и не знал, что сказать.
Забыл, что ему надо уезжать в Москву, что на столе редактора газеты лежит заявление об увольнении с работы... И просто, по-соседски, пригласил меня в кино. Я и опомниться не успела, как мы уже вовсю гуляли по зеленым улицам Пржевальска, а его покинутые подружки ревниво, в упор спрашивали, подходя к нам на праздничных вечерах: «А твоя бэби тоже всего Блока наизусть знает?».
«Интересный дядька,— подумала я, когда действительно убедилась, что он знает наизусть чуть ли не всего Блока.— Подружу-ка с ним месяца два и потом брошу...».
В то время молодежь зачитывалась книгой американского профессора «Анатомия идеального брака». «В идеале супруги должны быть девственниками и ровесниками,— писал он. — Чтобы состариться и умереть в один день, супруги должны...». Короче, очарованная вечерами, проведенными с мечтательным поэтом и романтиком, я все же не видела в нем того идеала, который рисовал американский профессор. Во-первых, мой поэт не был девственником. По старой памяти к нему на квартиру (Груня поселила теперь его в своей огромной гостиной) захаживали красивые и некрасивые девушки, с какими-то книгами и делами, довольно взрослые и бывалые. И хозяйка Груня охарактеризовала своего квартиранта как бабника и повесу, «каких свет ни видывал». «Не ходи с этим старым фавном, он вас меняет как перчатки, зачем он тебе нужен?» — сказала она.
«Действительно»,— подумала я и уехала к бабушке на каникулы. Однако его «письмо» настигло меня сразу же, едва я приехала домой. Адреса моего он не знал. Но «Иссык-Кульская правда» ходила тогда в любой дом по почте и в ней на четвертой странице по субботам давали литературный уголок. Письмо в стихах было дерзко адресовано мне. Оно было обольстительным и очень талантливым. Вот оно:

Ну что ж, увянут в сентябре ромашки,
И заболеет роща желтизной.
А я на белой школьной промокашке
Рисую профиль ненаглядный твой.

Штрихи вдруг оживут, заходят
И с крохотного этого листка.
Ты, засмеявшись, спросила о погоде,
Томительно прекрасна и близка.

О счастье, стой! Хоть чуточку помедли,
Осенний мрак ползет на нас стеной.
Любимая, единственная, нет ли
В ночи волшебной палочки с тобой!

Но протекла минута за минутой,
Ты все со мной и не страшна мне мгла,
И в мой дневник не тень душевной смуты,
А речь твоя веселая легла.

Я понял, что тебя уж не накроет,
Глухая ночь таинственным крылом.
И мне взглянуть на свой рисунок стоит.
Чтоб вновь, ликуя, растворяться в нем.

А тополя под утро дышат пряней,
Легко писать, грустить и вспоминать.
И не вмещает всех очарований,
Тонюсенькая в клеточку тетрадь.

Это было не только мощное псиоружие и магия слова. Это была молитва, гипнотическое воздействие на пространство и время. Надо ли говорить, что все остальные молодые люди и, пожалуй, весь мир, немного померкли для меня после общения с таким поэтом, как Сагин-Гирей.

Да, кто-нибудь из нас опомнится.
Другим я стану, ты другой.
И сразу мир вокруг заполнится
Бессмертной серой суетой...

Писал Сагин-Гирей послание за посланием, не давая мне опомниться, и я, глухо заскучав в этой «бессмертной, серой суете», которая действительно меня обложила, вернулась в лоно нашей дружбы, под сень его стихотворений и отчаянно-мечтательной и восторженной души.

О, фантастическое лето!
Висит едва ли не с рассвета
над городом зеленый зной.
Корабль несбыточного лета
по памяти плывет
за мной.
...Она уехала в то лето
то ли в Милан,
то ли в Толедо
надолго к бабушке больной.
Я был влюбленнее Ромео,
Нежней и чище был,
Чем Дафнис.
Какая даль,
Какая давность!
 
И как порядком огрубела
душа поэта с той поры...
Тогда...
безудержных фантазий
кружились надо мной миры.
И, сыт по горло желтой Азией,
где с детства было все родным,
я навевал на чувства дым
сюжетов старо-европейских...

И в этом-то контраст
   был резкий.
Ведь бабушка ее жила
в Киргизии –
в селе Ой-Тале,
а не в Испании,
в Италии,
где в эти дни гнездо
вила по нашей воле
   птица Феникс.
…………………………………..
С тех пор
я многое познал,
и многое переменило ценность.
И маленький аил Ой-Тал
давно жемчужиною стал
в оправе снов-воспоминаний
средь фантастического лета...

Но вновь
зеленый зной с рассвета
стоит в Толедо
и в Милане.
Полна фантазий голова.
И бабушка еще
жива...

Чем дальше заходила наша с ним дружба, тем тверже я думала с ним расстаться. «Запомни, — говорил он, — газета — моя первая жена, ты будешь второй».
«Два жены, два поэта под одной крышей!» — усмехалась я,— да еще и разного роду-племени! Что скажут наши родители? Родители, конечно, и родственники, и те, и другие были против, все оказались с предрассудками, с гонором, с религиозными предубеждениями.
 
Почти все они против нашего союза по сей день. И вряд ли они когда-нибудь читали и внимали таким стихам Сагин-Гирея, как...

Подняться над химерами примет,
что разделяют расы
и народы...
Глаза, носы особенного рода
и волосы — не тот предмет,
который надо изучать с пристрастьем.
Чтоб после,
зверя хищного лютей,
разъединять,
растаскивать на части
разумный и всесильный
клан Людей...

Потом, когда мы стали жить уже неразлучно, а родственники все еще пытались разъединить, растащить на части нашу необычную семью, Сагин-Гирей с горечью напишет:

Когда б на долю выпали мне странствия,
Я б с позволения родных небес
Поехал бы, наверное, во Францию,
Где есть Бастилия и Пер-Лашез.

Оттуда бы направился я в Англию –
Средь прочего, пожалуй, и затем,
Чтобы понять, как мог создатель Маугли
Носить колониальный шлем...

И каждый день я счет визитам множил бы
В селенья, в города, на острова.
И к статуе Свободы, где в подножье
Начертаны высокие слова.
Подолгу, не стесняясь, я б разглядывал
Не храмы, не пейзажи, а людей,
Отравленных чудовищными ядами
Враждебных человечеству идей.

Искал бы всюду отсветы поэзии
И, находя, смотрел бы свысока
На лица, от тщеславия облезлые,
Маньяков у нейтронного курка...
 
Первый сборник стихов Сагин-Гирея был выпущен в 1986 году. «Рецензент Инна Потахина была в восторге. «Наконец-то мне дали рецензировать настоящего, интеллигентного, мужественного поэта», — сказала она мне и с удовольствием пришла к нам в гости, чтобы его увидеть. Сагин-Гирей не пожалел для нее глубоко запрятанную редкую для всех времен бутылку настоящего пятизвездочного армянского коньяка. «Очень хороший человек. Муж на всю жизнь. Береги его», — расчувствовалась Инна Васильевна. Именно она первая тогда сказала, что книга «Время собирать камни» — лучшая за последние десять лет. Именно она одна заметила странное оформление его сборника: «Слушай, и как это там наверху пропустили такую обложку? По их понятиям это же форменная крамола: разбитый вдребезги камень в форме пятиконечной звезды, да и заголовок зловещий...».
В то время Сагин-Гирей сам работал там. Наверху. Насмотрелся на чиновников до отвращения, и его постоянно мучили провидческие видения и мысли...

...Мне спать спокойно не дает
предощущенье смутных бед...

— писал он перед самым развалом Советского Союза. Художник С. Майоров и художественный редактор С. Макаренко молчаливо и точно поняли настроение поэта. Остроконечный, вдребезги разбитый камень в виде пятиконечной звезды был обагрен... кровью ли, зарей, красным светом. Часть «звездных осколков» оставалась белой, другая часть звездных осколков загадочно багрилась. Намек на распад, расслоение? Напоминание, что наша, некогда краснозвездная держава началась с борьбы белых и красных, и вот эта звезда разбилась, погасла и превратилась в обыкновенные камни, которые настало время собирать? Я была восхищена мужеством и остроумием художника, не побоявшегося предложить такое оформление. Я была восхищена и поэтом, дерзко рискнувшим принять и одобрить замысел художника. На оборотной стороне обложки: зловеще-красная луна на фоне тревожного ландшафта земного шара с опять-таки багровой лентой реки-времени. Река, окрашенная зарей или кровью? До Карабаха и Чернобыля, событий в Оше и Прибалтике оставалось всего два года. А до декабрьских событий в Алма-Ате шесть месяцев. Помню, как мягко и ласково я стала ругаться, прочитав эти в общем-то не очень страшные строки:
«Мне спать спокойно не дает предощущенье смутных бед...»

«Что ты накликиваешь?!» — возмутилась я. — «Ты прекрасно знаешь силу мыслеформы. Шутить с провидением опасно!». Но тревога нарастала и нарастала.

...В карманах водятся рубли.
Их сотни,
у кого-то тысячи,
 Но и на этом фоне —
выскочки,
что массу честных обошли.
Они одеты во все лучшее
и что-то редкостное кушают.
И каждый прямо — пуп Земли
И каждый — чуть не соль Земли.
Они втащили в наш словарь
понятье скользкое «богатство».
Снимая пенку и навар,
уверены, что дан им дар
на спинах ближних покататься,
на спинах ближних въехать в рай...

Душок загнивающей советской элиты все отчетливее, а предощущение краха империи все явственней.

...Стена непонимания.
Американомания,
или германомания,
или япономания
переделить вновь мир.
Канибалистский пир
в итоге получается...
И солнца круг сужается,
а царство тьмы растет...

Предощущенье катастрофы не оставляет поэта. Оно чуть ли ни в каждом стихотворении. До распада СССР остается три-четыре года. И вы будете говорить, что нет пророков в своем отечестве? Прочитайте стихотворения Сагин-Гирея «Бессонница», «Было время разбрасывать камни», «Престиж».

...Престиж — в уменьи делать деньги,
Набрать воды, где надо, в рот.
Сграбастать шапку не по Сеньке
И припереть кого-то к стенке,
Чтоб самому пролезть вперед...

Четыре года до развала страны Сагин-Гирей работал в ЦК инструктором по печати. Смею надеяться, что он не очень-то навредил своим собратьям по цеху. Если заблуждался, то искренне. Не понимал он сложных стихов Регины Дериевой и Т. Фроловской. Не принимал на дух авангардистов типа Александра Соловьева, А. Кучерявенко и некоторых примитивистов. Горой стоял за Л. Щеглова, Любовь Шашкову, Виктора Шостко, уважал Евгения Курдакова, Б. Лукбанова, Вячеслава Киктенко, недооценивал поначалу Александра Шмидта. За что тот отводил мне душу. Стоя у кормила,  Шмидт  часто  демонстрировал  свои  бюрократические мышцы и был очень пристрастен к моему творчеству. Порой дело доходило до абсурда, когда при встрече А.  Шмидт мог подойти ко мне и задиристо намекнуть, что я, несомненно, очень  талантливый поэт,   но...   Потом   догнать   и   еще   раз   вразумить   мою   холодную непроницаемость своими «но». Тогда я на своей коже испытала эту страшную ответственность человека у кормила. Человек, демонстрирующий свои бюрократические мышцы, страшен уж тем, что он берет на себя право их демонстрировать. Легче всего ударить, уязвить, уколоть несправедливой насмешкой или вовсе уничтожить. Труднее быть добрым, чутким и не торопиться с приговором. Странно, что Сагин-Гирей, в общем-то по натуре своей очень мягкий, добрый человек, мог к кому-то относиться с пренебрежением или непониманием. «Неталантливых нет», — сказал один поэт, кажется, Л. Овечкин. А если это так, то какое право мы имеем судить, грубо отрицать, подавлять или вовсе отстреливать своих собратьев по перу? Никогда не понимали творчества друг друга Н. Чернова и Сагин-Гирей. Абсолютно чуждые по духу и динамике, по мироощущению и материи творчества, они не удосужились ни разу посмотреть друг на друга пристальней. Думаю, что преступление и наказание на этой почве говорят сами за себя. Присмотревшись друг к другу, поэты могли бы многое для себя открыть и позаимствовать, расширить диапазон своей палитры, преодолеть некоторую монотонность голосов и раздвинуть богатство своих пределов.
У Сагин-Гирея немало поклонниц. Слава богу, это старушки или пожилые дамы и, когда они врываются в домашний покой, мне не страшно за свой семейный очаг. Хотя и были смехотворные курьезы.
Одна такая поклонница приписала стихотворение Сагин-Гирея в свой адрес.
И мчались весны, лета, зимы,
И метлы осени мели.
В тебе легко, неуловимо
Живут все женщины Земли.

Вот сонно джунглями подуло,
Тропой тигриной, тьмой веков...
О нет, тебя я не придумал.
К тебе реальной я влеком.

У Ганга древнего сгорая —
В огне, стучавшем мне в виски,
Поцеловал тебе вчера я
В пыли дорожной башмачки...
 
Она написала письмо с благодарными излияниями и прочее, прочее.
«Что у тебя было с этой старушкой?» — недоуменно спросила я.  «Да, так, дружба», — ответил он. Еще один курьезный случай, когда одна его ярая поклонница вдруг переметнулась ко мне и сделалась преданной моей поклонницей. «Как же так?— засмеялся Сагин-Гирей.- Она ведь любила меня?».
К сожалению, с годами с грустью замечаешь, что все меньше и меньше поклонников у поэзии. Процентов восемьдесят людей вообще ничего не смыслят в этом жанре. Многие, накропав книжки своих сырых, дилетантских стихов, считают себя колоссами. А истинные поэты никем себя не считают. Они мечтают уехать в деревню и закончить свой век отшельниками. Написав с десяток настоящих произведений, а может быть, даже шедевров, они давно уже никому не завидуют, никого не умаляют и никому не ставят в колеса палки, потому что они состоялись как творческие личности, как люди и давно уже служат небу, отчаянно зная, что совершенная мыслеформа влияет на судьбы земли, человечества и космоса.

Когда-нибудь да будут у нас деньги.
В балансе быта перевесит плюс,
И я,
прибыв в родную деревеньку,
там насовсем с женою поселюсь.
И объясню я
это ей решенье желаньем
                       в стороне глухой –
побаловаться дичью и ухой,
побыть вдвоем,
пока нас не разженит
костлявая разлучница с косой...

Я объявлю ей,
что занялся б музыкой.
Особенной —
а не подобьем мюзикла,
балета и эстрады,
и романсов,
старинных и современных танцев.
И уломаю добрую бабусю,
какою станет к той поре жена,
чтоб разрешила приобресть она —
нет, не домбру,
не контрабас,
не гусли,
а небольшой
                      компактный
                                        телескоп...

...И вечером у молодых вязков
(их рядышком под окнами посадим),
под медленным чуть слышным листопадом
мы будем в небо теплое смотреть,
туда, где, созерцая жизнь и смерть,
и одинаково к обеим равнодушна,
перекликается в пустыне безвоздушной
одна звезда далекая с другой.

...За тысячи немыслимых парсеков –
в миры с иной, загадочной судьбой,
мы залетим, два старых человека,
свой чудный исповедуя прибор:
там соло звезд и мириадный хор,
поющий о бессмертье Красоты.
И будем мы с женою
                                   как посредники
между страной, где райские сады,
и горькой, дорогой землей наследников...
...Вон две звезды.
Любимая, взгляни!
Прислушаемся к этой странной паре.
Исходят сладкой музыкой они
и превращают домик в планетарий.
И звездная уже у нас судьба,
которую нам каждый вечер
дарит в урочный час
                         волшебная труба...

Прочитав последнее стихотворение Сагин-Гирея, Ольга замолчала, молчала и я. Ее рассказ, рожденный памятью сердца, не мог не волновать и не тревожить. Как сложно и трудно, оказывается, пробивался поэт сквозь кору «низших явлений» реальной жизни, чтобы воспеть, рассказать об истинных ценностях, о величии человеческой души, для чего нужна была, конечно, стойкость, верность жизненным принципам.