* * *
От райской музыки и адской простоты,
от гари заводской, от жизни идиотской
к концу апреля вдруг переживаешь ты
припадок нежности и гордости сиротской –
Бог знает чем гордясь, Бог знает что любя –
дурное, да свое. Для воронья, для вора,
для равноденствия, поймавшего тебя
и одолевшего, для говора и взора –
дворами бродит тень, оставившая крест,
кричит во сне пастух, ворочается конюх,
и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,
еще теплеет в холодеющих ладонях.
Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем.
Виолончельным скручена ключом,
так речь напряжена, надсажена, изъята
из теплого гнезда, из следствий и тревог,
что ей уже не рай, а кровный бег, рывок
потребен, не заплата и расплата –
так калачом булыжным пахнет печь
остывшая, и за оградой сада
ночь, словно пестрый пес, оставленный
     стеречь
деревьев сумрачных стреноженное стадо...

***
От нежданного шкалика нет алкоголику
такого блаженства, как
получает играющий в крестики-нолики
в мировых электронных сетях.
Жизнь пропащую – школьную ли,
    вокзальную –
цыганской скрипочки слезный визг
позабудет связавшийся с виртуальною
реальностью, услыхавший писк
мышки с кнопочкою, - так первые зрители
с неземным восторгом, давным-давно
выходили из темного зала, где видели
невероятную вещь под названьем "кино" –
обливались клоуны ледяной водицею,
паровоз летел прямо в первый ряд...
Это все, товарищи, репетиция.
Через двадцать-тридцать лет, говорят,
будут аэропланы, как листья осенние,
летать через Атлантику и всерьез
ученые медики начнут наступление
на тиф брюшной и туберкулез.
Будут вооружены капитан-исправники
атомными ружьями, укрепится нрав
человечества, и по всем краям, даже в Африке,
распространится беспроволочный телеграф...

* * *
месяц цинковый смотрит в окно
одноглазый сквозь зимнюю тьму
столько всякого сочинено
а зачем до сих пор не пойму
 
добросовестной смерти залог
феникс нет городской воробей
истлевающий друг-каталог
детских радостей взрослых скорбей
 
помотаю дурной головой
закрывая ночную тетрадь
жизнь долга да и мне не впервой
путеводные звезды терять
 
месяц медленный в темном окне
все нехитро чудесно старо
и молчит астронавт на луне
словно нищий в московском метро

***
Славный рынок, богатый, как все говорят.
рыбный ряд, овощной, да асфальтовый ряд –
и брюхатый бокал, и стакан расписной,
и шевелится слизень на шляпке грибной,  
а скатёрки желты, и оливки черны,
и старьевщик поет предвоенные сны,
наклоняясь над миром, как гаснущий день, – 
и растет на земле моя серая тень.
 
Так растет осознавший свою немоту –
он родился с серебряной ложкой во рту,
он родился в сорочке, он музыку вброд
перейдет, и поэтому вряд ли умрет –
перебродит, подобно ночному вину,
погребенному в почве льняному зерну,
и, взглянув в небеса светлым, жестким
    ростком,
замычит, как теленок перед мясником.
 
***
Не заснуть. Мороз по коже. Это горе –
    не беда.
Неужели я такой же легковерный, как всегда?
Что же треснуло? Давно ли я брал с прилавка,
    что хотел,
словно ветер в чистом поле песни светлые
    свистел,
взламывал чужие двери, горькой страстию       палим,
как дурак последний, верил в Новый       Иерусалим, –
где безропотно и сладко, ночь всевышнему
    верна,
и над детскою кроваткой одинокая жена
тихо думает, тоскуя и не предаваясь сну,
про вторую мировую, про священную войну.
 
Повело меня по свету – раскачало, понесло.
Деньги есть, а счастья нету. А вокруг
    белым-бело,
чисто, пусто, страшно. Ой ли, то ли
    будет, коли лень 
повзрослеть. В небесном стойле спит
   рождественский олень,
и его сухим дыханием ранний вечер освещен,
словно северным сиянием, словно солнечным
    плащом,

и высокий голос сумрачный в моей
    вымершей крови
мне нашептывает: не умничай, не
    пытайся, не зови
на подмогу зверя черного или рыжего.
    В горсти
только пыль, но горлу – горлово. 
   Данту – дантово. Прости.

***
Пылись, конверт, томись с друзьями под
латунным идолом смеющегося будды
в прихожей… средь рождественских хлопот
не до счетов, и не до счётов, –  чудо,
 
что деревянный ангел над столом
покачивает крыльями, что вены
еще пульсируют, и темному палом-
нику еще не время от безвредной веры
 
отказываться, от ее наград:
звонок полночный, холст ли беспредметный,
куст огненный, в котором, говорят,
являлся… кто? За судорожный и светлый
 
мой срок гармония, похоже, никогда
не выскочит чертенком из коробки.
Буран, буран, замерзшая вода
заваливает дворики и тропки,
 
мой город скособочился, притих –
сияя елочною, кошачьей красотою.
Так, самого себя, да и других
оплакивать – занятие пустое.
 
И на ресницах капля молока
вдруг застывает, медленно твердея,
опаловая, словно облака
еще не поседевшей Иудеи. 

***
Еще не почернел сухой узор
кленовых листьев – тонкий, дальнозоркий, –
покуда сквозь суглинок и подзол
червь земляной извилистые норки
 
прокладывает, слепой гермафродит,
по-своему, должно быть, восхваляя
творца, – лесная почва не родит
ни ландыша, ни гнева Менелая,
 
который – помнишь? – ивовой корой
лечился, в тишине смотрел на пламя
костра, и вспоминал грехи свои герой,
слоняясь Елисейскими полями.
 
А дальше – кто-то сдавленно рыдает,
твердя в подушку – умереть, уснуть,
сойти с ума, сон разума рождает
нетопырей распластанных и чуть
 
не археоптериксов. В объятья октябрю,
не помнящему зла и вдовьих притираний,
неохотно падая, – чьим пламенем горю,
чьи сны смотрю? Есть музыка на грани
 
отчаянья – неотвязно по пятам
бредет, горя восторгом полупьяным,
и молится таинственным властям,
распоряжающимся кистями и органом.
 
* * *
Пока я жив, твержу, пока я жив,
мне все равно – фонарь, луна, свеча ли,
когда прозрачный, призрачный прилив
двояковыпуклой печали,
 
озвученный цикадой – нет, сверчком –
поёт, что беден и свободен
день, выращенный на песке морском,
и, словно та смоковница, бесплоден.
 
Блажен дождавшийся прозрения к утру
и увидавший, как неторопливо
подходят к берегу – гостями на пиру –
холмы и рыжие обрывы,
 
пусть затянулся пир, пусть мир ему немил, 
и форум пуст, где кружится ворона,
где возбужденных граждан заменил
слепой охранник, друг Харона. 
 
И жизнь моя – оптический обман –
сквозь дымку раннего пространства 
уже теряется, как римский ветеран
в лавандовых полях Прованса.
 
***
В подмётной тьме, за устричными створками,
водой солоноватою дыша,
ослышками, ночными оговорками
худая тешится душа –
 
ей все равно, все, милый, одинаково.
Что мне сказать? Что истины такой
я не хотел? Из опустевшей раковины
несвязный шум волны морской
 
шипит, шипит  пластинкою виниловой,
так зацарапанной, что слов не разберешь. 
Он нехорош, о, я бы обвинил его,
в суд оттащил – да что с него возьмешь? 
 
Отделается сном, стихотворением
из средненьких, а я уже устал
перемогаться палевым, сиреневым
и акварельным, только бы отстал
 
мой поздний гость, который режет луковицу
опасной бритвой, щурится, изогнут
всем телом, – и на перламутровую пуговицу
потертый плащ его застёгнут.   
 
***
Скучай, скучай, водица ледяная, по реченьке,
   текущей без забот.
Грек, мой сосед, гармонии не зная,
  по вечерам анисовую пьет.
 
Владелец странной лавки по дороге в аптеку,
   для кого содержит он
свой пантеон? Кому сегодня боги (читай:
   Арахна, Марсий, Актеон)
 
нужны? Как хлипки эти малолетки, как
   трогательна эта нагота!
Не мрамор, нет, старательные слепки,
 в телесный цвет раскрашены… И та
 
охотница, которая бежала сквозь лес
  ореховый, оленям бедным вслед,
и тот, хромой друг жаркого металла,  
 и те, кого в природе больше нет –
 
малы, что запонки, и, как младенцы, зябки, –
  в краях, где крот базальта не грызет,
лишь гипсовый Гадес в собачьей шапке,
 смеясь, вдыхает царственный азот.