Пудель
Перестали нынче тати под моим окном стояти
И заглядывать вовнутрь, принимая дурь за суть.
Где вы, триллеры, и эти – там, где самый
   лишний – третий?
Треугольник, словом, где в ахренительной
 еде?

Мне бы в обморок и в кому – повороту я такому
Был бы радый горячо через левое плечо.
И не вижу я тем паче, кто бы маленький
    пожарчик
Мне разжёг, и я в огне – жарьте, жгите  шкуру мне!

Или вот что – утопите. В море, озере, корыте,
Чтоб мне было поделом, и не просто, а зело.
Пусть я стану наркоманом: просыпаюсь утром
  рано –
Забодал меня комар, и уже я наркоман.

Я такая, братцы, бяка – укуси меня собака,
Задолби меня удод, загуди меня гудок.
Зарубите, заколите! Ну, скорее, битте-дритте –
Пусть случится что-нибудь волосатое на грудь.

Так сижу я на работе – философствываю
     вроде –
Конь в футляре и в пальто, не зовёт меня никто.
Где-то там проходят люди, но один,       породы пудель,
Благороден и красив – всё ж за ляжку укусил!

Оприходовал, короче – сдвинул дело
    с мёртвой точки.
Будет вечером стоять за окном любимый тать!

К утру, часам к шести

Сакральный угомон, ненужные слова –
Прервалась связь времён, кружится голова.

Потерянный сезон, ползучая молва,
Промчится колесо, споткнётся Боливар.

Заледенелый клён, привычная тоска,
Дурное отлегло от сердца, от виска.

У стареньких ворот колеблется зима,
Идей невпроворот на краешке села.

Кристалл – твои глаза. Коралл – твои уста.
В пещере, как Сезам, я ждать уже устал.

Небесный гомон стих, ночное рандеву –
К утру, часам к шести, покойники плывут.

Едва ли для живых в замёрзшее окно
Вымаливаю стих
И мессу заодно.

Заплетающиеся перелётные мысли

в муравьином сознанье ощущенье полёта
стюардессы касанье не пристёгнуто что-то

глубина мотиваций измельчала изрядно
безопасностью клацнет кто-то пахнущий рядом

нам откроет кассандра вкус другого полёта
ну-ка что нам на завтрак и какое вино там

беззаботные выси без претензий погода
не спасает от мыслей скорлупа самолёта

зависаю в пространстве в это страшно поверить
под лохматою властью беспощадного зверя

до сих пор неизвестно что он выкинуть может
самолётное кресло из искусственной кожи

из искусственной мысли вылетает реальность
заплетается рислинг в беспросветности дальней

совершенно внезапно в неизвестное сели
не пойму это запад юг восток или север

в новый мир осторожно выношу свои ноги
снова чувствую кожей я один на дороге

Поехал мой

Скажите в свете нынешних коллизий –
Кричать бы стало сытое теля?

Совпала серость глаз и серость мыслей
С таким же серым цветом бытия.

Стригу овцу, заблудшую в гречихе,
Чихаю на капусту и горох...

Поехал мой советский старый шифер
Куда-то за кудыкинский порог.

Я слышу, как сосед пускает слухи,
хватается за звёзды и луну.

Но мне плевать – вокруг меня пир духа,
И что-то там в вине идёт ко дну.

Из глубины души всплывает рыба –
Нелепая смешная камбала.

И я иду продать её на рынок,
Чтоб польза хоть какая-то была.

Подвернувшему ногу поэту
Заблудился в Венеции – надо же!
Ты ведь там – как у бога за пазухой,
Мой дружок до конца не разглаженный,
Не разгаданный, не распахнутый.

Заблудился в каналах и заводях,
Словно рыба-сазан бестолковая,
Что выходит, как правило, на люди
Не расчёсана, не подкована.

Надышали Венецию гении,
Насмотрели и что-то нащупали,
Заблудился ты в ней тем не менее,
Азиатски-прищуренный увалень.

Спотыкнулась лошадка каурая –
Ах, какая досада вселенская…
Дураки по Венеции с дурами
Губят время своё повсеместное.

Не пошли твои ноги казахские,
Подвернулися голеностопами...
У Венеции было под маскою
Не такое красивое что-то там...

Всё равно принесёшь запредельное,
Сокровенное, тёплое людям ты.
Возвращайся домой с понедельника,
Недочитанный, недолюбленный.