Абай-ата, погруженный в думы, всматривался в бесконечность. Он стоял так высоко, что ему, конечно, было сподручнее беседовать с вершинами Алатау, нежели со мной, ходившим подолгу у его гранитного постамента. И напрасно я пытался - робко и трепетно - нарушить его величественный покой.

- Поклон вам, Абай-ата!..

Он не сразу ответил на мое приветствие. Возможно, я померещился ему тем глухим утесом в степи, к которому он, бывало, тщетно взывал: «Отклик есть, но отклик пустой».

Вокруг колыхалась толпа. На шумном перекрестке, едва не сшибаясь, метались взад-вперед машины, взвизгивали тормоза, огромные автобусы, дыша гарью, изрыгали из себя спешащих куда-то людей. Колготно было и возле высотной гостиницы. Вся эта бесконечная карусель бытия, неистовая повседневная круговерть не располагала к беседе, и я молча постоял у подножья монумента.

«Мир - океан, - услышал я знакомые слова. - Время, как ветер, гонит волны поколений, сменяющих друг друга. Они исчезают, а океан кажется все тем же».

Да, мир бесконечен, беспределен. И вечность бытия нам, смертным, ощутить не дано. Это удел гениев. Потому что у гения нет выбора. Он обитает во Вселенной.

«По-прежнему душа ваша не ведает покоя, Абай-ата? Уж не затворились ли в себе?»

«Только слабые духом могут затвориться в себе, предаваясь горьким раздумьям, не находя утешения».

«Однако когда-то вы говаривали: «Я хоть и живу, живым себя не считаю. Внешне жив, внутри все мертво. Неужели и теперь, когда вы убедились во всенародной любви к вам и в мировом признании, вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения?»

«Жизнь человеческая соткана из чудес, превратностей и противоречий. Проникнуть в ее суть дано лишь Всевышнему. И сам Аллах - истина, и истинны его слова. По его воле плоть моя давно превратилась в прах, а Дух мой жив. В этом мое утешение и моя слава».

«Вы правы, Абай-ата. Сердце нередко говорит: «Да», а ум - «Нет». И наоборот. Жизнь - это трагедия, которая заключается в непрестанной борьбе, заранее обреченной на поражение, борьбе без малейшей надежды на победу. Ибо когда вникнешь в суть явления, победа - всегда поражение, а поражение - залог возможной победы. И на этом построен весь коловорот земного бытия. Я в этом убедился».

«Тут мы, пожалуй, созвучны, мой неведомый потомок. Давно вы пришли к такому умозаключению?»

«Давно, Абай-ата. Я ведь по земным годам немного старше вас».

«А-а... Акын? Философ? Просветитель? Правитель?»

«Что вы, Абай-ата?!.. Просто малость шкрябаю пером. Да стараюсь вникнуть в деяния великих, разгадать посильно их тайну, уловить созвучие их духа».

«Достохвальное стремление... Я, кажется, о том говорил: Души измученной постигни суть! Тяжелым и тернистым был мой путь. Я - человек с загадкой, помни это! Боролся с тьмой, как мог... Не обессудь!»

«Знаю, Абай-ата... «Мынмен жалгыз алыстым, кiнэ койма...» И эти «мын», тьма, многолика. Нередко «тьма» или «тьмы» предстают в облике власти. Не так ли?»

«Пожалуй...»

«И у всякого художника, независимо от размера его дарования, с тьмой или, скажем, с властью искони сложные отношениям.

«Я бы сказал так: трагичные отношения со своим Временем. С эпохой. В этом суть».

«Ничтожным порой чудится, что они властны над временем».

«Заблуждение! Напрасные, тщетные потуги! Подвластно время силе и уму, они и правят миром потому. А тот, кто тяжким бременем на время навалится, - несдобровать ему».

«Блажен, кто это понимает, Абай-ата».

«Люди, иногда мне кажется, живут в бессмысленном мире. В мире, где приоритет принадлежит толпе. Каждый человек, даже самый одаренный Верховной волей, все равно остается дитем своего времени. Может, даже рабом, в чем он опьяненный властью или славой, сам себе не признается. Лишь в редкий миг озарения удается воспарить духом, отрываясь от пыли бытия. Это уже свойство гениальности».

 «И вы обладаете этим свойством. И в этом смысле вы счастливый человек, хотя и часто сетуете на судьбу свою и жестокость своего времени».

«Мне трудно судить о том, чем я обладаю. То, что кажется моим, на самом деле принадлежит Ему.

Одно я знаю: свою посмертную славу я с лихвой оплатил личной трагедией и трагедией моих детей, внуков и родных, всего своего клана. И если в мире существует закон равновесия, некий мункир-нанкир, подсчитывающий твои благодеяния и прегрешения, то в моем лице, на основе моей судьбы такой закон получил блестящее подтверждение. Никто никогда не ответил на то, что такое истинное счастье, чаще всего то, что слабый человек принимает за счастье, есть всего-навсего мишура, блажь, причуда, прах. Счастье - нечто обманчивое, иллюзорное. Туман на рассвете. Оно неразъемно связано с трагическим. У счастья всегда привкус трагизма. Впрочем, все это было известно задолго до меня. Сознание - это болезнь. Подверженному этой болезни знакомо трагическое чувство жизни».

Мне показалось, что Абай-ата устал. И от недавнего грандиозного юбилея, сотворенного его благодарными потомками и почитателями во всем мире, и от поэтических вечеров у его подножья, на которых распаренные пииты всех мастей надрывали глотки на многих наречиях, и от длинных, невпопад, праздных плетений словес разнокалиберными пустомелями-чинушами, представлявшими власть. А, может, причина усталости вовсе не в этом? Какое ему, поэту-философу, дело до всей этой преходящей суеты, когда он обитает на недосягаемых вершинах, где всегда царит покой  (помните его германского собрата Гете: «Uber alien Gipfein ist Ruh»), где он ведет задушевную беседу с титанами Духа всех времен и народов? Он, наверное, и не слышал грохота поэтических посвящений у его подножья в дни юбилейных торжеств.

Абай-ата ухмыльнулся, поправил спадавший с плеч просторный каменный чапан.

«Нет, представьте, слышал... Как меня только ни воспевали, ни восхваляли! Каких только потоков красноречия ни извергали! Бурлило, пенилось красноречие у моих ног, как степная речка в половодье. Я плавился от стыда. Неловко было перед вершинами Алатау, облаченными в вечные снега. Мне показалось, и они, и безбрежное Небо надо мной взирали на меня с насмешкой. И перед женами и детьми было неудобно. Вообще, должен сказать; море, океан слов было обрушено на меня в том юбилейном году. Я бы это тотальное словоизвержение назвал гумбульдизмом...»

Абай-ата рассмеялся дребезгливым смехом, чуть закинув голову.

«Как? Как?» - переспросил я.

«Гумбульдизмом».

«Не понял, Абай-ата. При чем тут Гумбольдт? И кого из братьев имеете в виду - Александра или Вильгельма?»

Абай-ата расхохотался еще звонче, заливисто, того и гляди из его глаз посыплется град слез.

«Да ни того, ни другого. И вовсе не Гумбольдта, а обыкновенного казахского кумпiлдека, то бишь, грохотала, славослова, пустобреха, краснобая, скудоумного словоблуда. Я-то полагал, что они были только в мое время, а оказывается...»

Абай-ата смеялся, колыхаясь всем своим грузным телом, отчего тряслись стены дворца за его спиной. Смех начал разбирать и меня.

«О, Абай-ата, этих кумпульдеков-словоблудов развелось ныне пруд пруди. Они и болотную воду взбалтывают, вспенивают мутовками, точно перебродивший кумыс в бурдюке».

«Неужто не осталось моих шакирдов, ведающих подлинную цену слова, золотого изнутри, обрамленного серебром? Для которых творчество - священнодействие, духовная потребность без тщеславия, без желания преуспеть?»

«Не мне судить, Абай-ата. Полагаю, наверняка есть. Как же?! Но больше таких, кто словом, точно бородой своей, приторговывает, сорит на потребу дня. Одни «кумпульдеки» лижут ноги власти, пресмыкаются перед ней, уповая на премии, звания, награды, другие брюзжат, скулят по углам, третьи норовят кого-нибудь цапнуть исподтишка, да не знают кого, четвертые ведут тихие беседы с собственной тенью».

«Апырай, что так? Разуверились, что ли? Разочаровались?  Расписались  в  бессилии? Исподличались?»

«Сетуют на подлое время. На свою невостребованность. На торжество торгашеского духа. Говорят, время смело, стерло, затоптало, с прахом смешало все благие порывы. Говорят, сам Абай пытался некогда изменить время, да потерпел поражение. Дескать, куда уж нам?!..»

«Извечные терзания духа. Скулеж малодушных... Как это мне знакомо! Но я-то один боролся с тысячью! Художник должен знать свою самозначимость. Ему всегда бывает трудно. Невыносимо! Пушкин что говорил? «Ты - Бог, живи один!» Вот он, удел истинного Поэта. Для него и власть не власть, и толпа, сброд не указ. Я ведь сказал: «Разным людям не верь, что тебя вознесут, ведь они же коварно тебя предадут. Верь себе! И опора и счастье твое -это лишь неразлучные ум и труд». Художнический дар - божий дар. Творчество - долг и ответственность, а не забава. Поэт - пророк, связующее звено между людьми и силами света. И потому всякая земная власть для него - ничто! Если ты поэт, если признан народом, то к чему тебе разная мишура?! Мне ведь, вы знаете, даже тобыктинцы звания народного писателя не присвоили. И поделом: обиделись на то, что я некогда не очень почтительно о них отозвался. Я и в Казахском ПЕН-клубе не имел чести состоять. И ордена «Парасат» не имел. Но разве я от этого страдал когда-либо?!»

«А из нынешних рыцарей пера некоторые просто убиваются, Абай-ата, оттого, что не являются лауреатами вашей премии. Просто жалко глядеть на их душевные муки. Как суетятся! Как унижаются! Будь моя воля, я бы им всем, ей-ей, всем подряд присвоил звания лауреата, академика и генерала заодно. Пускай бы тешились! Впрочем, замечаю, к этому и идет: ныне всякий чиновник - доктор наук, всякий акимчик - академик».

«Да, да... есть такая слабость у моих соплеменников. Это как неизлечимая хворь. Напялят на себя чапан с чужого плеча и от спеси, как жаба, раздуваются. Оттого слово осквернено, оно разорвалось. Оно что кизяк, которым бездарь поддерживает угасающий очаг».

«Или ублажает власть предержащих».

«И этот грех мелочных натур имеет место. А в сущности все просто. Истинный художник не власти принадлежит, а человечеству. Высший смысл в том, чтобы быть не сыном отца, а сыном Отечества. Я слышал: нынешней власти художник не нужен, она предпочитает заурядного торгаша, того же «бойы булган, cозi жылман». Что ж... каждому cвое. Не нужен художник власти, ну и слава Аллаху. Значит, и художнику такая власть не нужна. Не так ли? Власть власти - вариант духовного рабства. А для художника это неприемлемо. Пушкин писал: гений и злодейство - две вещи несовместные. Я скажу: также несовместны художник и власть. Правителишки этого никогда не понимали и не поймут. Ибо они рабы сиюминутного, временщики, а художник имеет дело с вечностью. То, что создали Пушкин, Лермонтов, Толстой, - достояние веков; оно не подвластно никаким властям. Они сами властелины Духа. В этом и заключена священная вечная тайна бессмертного искусства. Потому, повторяю, поэт - пророк, а не служка, не лакей власть предержащих, не одописец, который скачет по тоям из аула в аул, из страны в страну и промышляет рифмованными посвящениями, зарабатывает себе славу презренным «гумпульдизмом». Власть, как правило, caма все это инстинктивно чувствует, знает про свою ущербность, поэтому всячески примазывается к славе гения, угодничает перед ним, приноравливается к нему, пытается притянуть его к себе, приручить его и сама рядится в яркие лохмотья мнимого прогресса. Нередко эти потуги выглядят смешно и анекдотично».

«Вы правы, Абай-ата. В этом и мы, ваши потомки, убеждаемся на каждом шагу».

«Особенно охотно липнут, точно мухи, к чужой славе чиновники. Это было во все времена. Если сильная власть - самоцель, жди беды. Замечу, кстати, есть еще одна опасная власть - не власть «верхов», не власть власти, а власть толпы, власть низов, власть «жуман-кыртов». Быть зависимым от них - еще более унизительно. Поэт не может потакать толпе. Заигрывание с ней - гибель. Толпа не любит гениев. Истиной владеет не большинство, а узкий круг. Земные избранники. Художнику следует доверять не земному, а вечному. Меня больше всего угнетало непонимание, ныне я радуюсь тому, что меня вроде как начинают понимать”.

Короткий зимний день угасал. Слабые солнечные блики мерцали чуть заметно на вершинах Алатау. Абай-ата устремил свой взгляд вдоль широкого и оживленного проспекта, носящего его имя. Может, он видел в этот час родной Караул-тобе или Акшокы, где родилось немало его стихов и песен, распространяясь по всей Степи? Я, не мешая его думам, походил, покружился у его подножья, то и дело натыкаясь на знакомых. «Оу, Гереке! - говорили они мне. - Что-то не видно стало вас в последнее время. Мал-жан аман ба?» «Шукiр, - отвечал я рассеянно, - жив, да прихворнул малость...» «Э, что случилось? Надеюсь, ничего серьезного?» «Да, так... сердечные дела...» «О, будьте осторожны. С сердцем шутить нельзя... Здесь-то что делаете?» «Да, вот... месяца два не был у Абая-ата. Пришел вот... салем отдать... побеседовать». Знакомые поудивились, поулыбались. Бог весть о чем подумав. Но на всякий случай заметили: «Дурыс, дурыс... Жон...» и удалились восвояси. Не было у меня желания рассказывать им о моих одиноких прогулках в последнее время, о необходимости быть наедине с собой, о моих безмолвных беседах с Чоканом Чингисовичем Валихановым, Джамбулом, которых я проведывал каждый день в любую погоду.

Когда я вновь подошел ближе к Абаю-ата, он бормотал про себя знакомые строки: «Мое довольство - призрачно оно. Как горько мне, что мало свершено».

«Напрасно вы так, Абай-ата. Поверьте мне: если бы от каждой из национальных литератур остался бы лишь один писатель, то у немцев это был бы Гете, у англичан - Байрон, у итальянцев - Данте, у русских - Пушкин, у казахов - Абай, у узбеков - Навои...»

“О, вы назвали моих великих собеседников, моих утешителей в горестных раздумьях...»

“Да, Абай-ата, вы в этом ряду. Ваши восточные собратья - Физули, Саади, Хафиз... Вы прославили свой народ, Абай-ата. А народ восславил вас. И я тому счастливый свидетель. Великий Гете давным-давно предсказывал единение мировых литератур. Он даже термин такой пустил в оборот - «Вельтлитератур». Так вот, Ваше творчество рассматривается именно под этой концепцией в контексте мировой литературы. Разгадывая вашу загадку, загадку провидца-самородка, национального гения, ваши потомки убедились в правомочности такой постановки».

«Мне идея Гете о духовном единении, о мировой литературе по душе. Только она мне казалась слишком отдаленной. Мне всегда думалось: куда нам, степнякам, до мировой цивилизации! Мне чудилось: все народы на земле обогнали нас в своем развитии. И меня прямо-таки бесили казахские чванство и спесь. Все это неуемное «кыртианство». Как меня это угнетало! До отчаяния. Бесспорно: никакая культура не может жить в изоляции. Я это твердил беспрестанно. Встречаясь с другими, впитывая благословенный «гибрат», культуры получают новый толчок для развития. Гете говорил: я занялся Востоком, чтобы лучше узнать свою собственную культуру. Таков был и мой побудительный мотив, когда я занялся Западом и Россией. Кое-кому из моих соплеменников это и тогда не понравилось, когда я заявил, что мой Восток стал Западом. Но мне, степняку, жившему одиноко вблизи Чингисских гор, и тогда было ясно, что Западный мир стремительно взрослеет, а Восток как бы застрял в затянувшемся детстве... Какая-то нескончаемая тысяча и одна ночь... Я считал, что моему народу, несчастному, трагическому, обделенному, необходимо как можно скорее взрослеть. Теперь чувствую, что во многом был прав или- скажем мягче - недалек от истины. Ибо вопрос о скорейшем взрослении народа и поныне волнует передовые национальные умы. Другого выбора я не вижу».

Быстро смеркалось. Серая мгла нависла над городом. Из ущелий подуло сыростью. Я заметил, что Абай-ата поежился и укутался поплотнее в свой просторный каменный чапан. Он по-прежнему вглядывался в даль, в вечность, в беспредельность времени и пространства, и раздумчиво шептал:

“Время - пряди тумана вдоль гребней гор.

Ты с надеждой глядишь в туманный простор,

Ты следишь за потоком безликих дней.

Вечной сменою их утомляя взор...»

В вечерней людской толчее по проспекту «Достык» я медленно направился домой. Думалось о беседе с Абаем-ата, о его посмертной славе и одиночестве, о том, что у гениев, действительно, нет выбора, ибо они мобилизованы вечностью и обречены жить по ее законам.