1

– Что?! Где?! Когда?! – доносился из-за неплотно прикрытой двери высокий, звонкий голос шефа. Буквой „р“ он „пгенебгегал“.  – Богобогец жёваный!
– Наш-то, наш! Бушует! Одно слово – громовержец, – одобрительно покачал головой Сила Ерофеич, – аки лев немецкий рыкает.
– Немейский, – поправил Влас Тимофеич.
– А? – икнул из кабинета шеф, несколько смягчая интонацию. – Так и скажи своему любимому гуководителю... Ну вот, ты всегда так, Пгометеюшка...
Сила Ерофеич ухмыльнулся и бесшумно за-творил дверь, отрезав на полуслове шефскую речь. Вернулся в кресло, налил в блюдце чай, положил на язык маленький кусочек колотого сахара и, поднеся на вытянутых пальцах блюдце к губам, начал с присвистом, стоном и причмокиванием пить. При этом он жмурился, как кот на свечку, и утирал пот со лба вафельным полотенцем. Влас Тимофеич наблюдал за его действиями с некоторым презрением.
– Ну что, – спросил он, когда Сила прикончил четвёртое блюдце, – вприкуску чай пить будем до утра?
– А куда спешить? – перхая, просипел Сила. – Пока Зевес Кроныч с Прометеем разберётся, целая вечность пройдёт. А ты чего чай не пьёшь? Чай не пьёшь, откуда сила возьмётся?
– Мне б чего покрепче, – Влас Тимофеич достал из бокового кармана массивный золотой портсигар.
– А я вот не курю, – покосившись на портсигар, с некоторым вызовом сказал Сила Ерофеич, – пробовал трубочку, но говорят – трубка сушит.
– Бережёшь себя?
– Берегу. Аккумулирую. Поэтому и покрепче не держу. Это всё тебе можно, а нашему брату – зась!
– Почему это мне можно?
– Да по всему. История почти не знает исключений. Скромники, скопцы и моралисты, занимающие такое положение, как ты, встречаются крайне редко.
– Да? – с сомнением в голосе спросил Влас Тимофеевич и большим пальцем левой руки нажал на рубиновую пуговичку замка. Портсигар, нежно проиграв „Коль славен Господь во Сионе“, выпустил из своих золотых недр изящную сигаретку. Вслед за ней в ловких пальцах Власа завертелся „Zippo“ с изображением грузинского профиля горного орла. Последовал мягкий, очень приятный слуху металлический щелчок, и в приёмной запахло вишнёвым садом.
– Кстати, вчера Раневская заходила, – промолвил Сила, принюхиваясь. Он накрыл пустой стакан перевёрнутым блюдцем и, пристраивая на нём маленький кусочек недососанного рафинада, добавил: – Аполлона разыскивала, покровителя своего.
– Какого Аполлона? – подозрительно спросил Влас. – Нашего? Бельведерского?
– Мурзавецкого, – отозвался Сила Ерофеич и, поковыряв мизинцем в ухе, начал внимательно рассматривать результат раскопок.
– А Персефона говорит, что у них там с серой проблемы, – едва заметно улыбнулся Влас.
– Много Персефона знает, – хмуро сказал Сила и обтёр палец об штаны, – пусть лучше за своим носом последит. А то как Аида там появилась, так у Аида косоглазие сделалось.
– Ты бы, Сила Ерофеич, за своим языком по-следил: Аид – мужик серьёзный. И между прочим шефу родственник.
– И на серьёзных управа находится. Вон вчера в кафе де ля Пэ Жак Оффенбах про Орфея рассказывал... Да ты должен его знать – он ещё в Грузию за какой-то дохой ездил.
– Помню, как же! Он там на судне соловьём заливался. Мне Ясон доложил: пел, говорит, как Козловский. А может быть, ещё нежней. Иван Семёныч от зависти чуть богу душу не отдал.
– Какому богу? – подозрительно спросил Сила.
– Известно какому – Аиду. – Влас посуровел лицом. – Ты что, порядков не знаешь?
– А-а-а, – удовлетворённо протянул Сила, откидываясь в кресле, – тогда правильно! Ну вот. Истосковался он, значит, по бабе по своей, потому что она из дому вышла и как сквозь землю провалилась. Орфей Эагрыч всех знакомых обзвонил – результат нулевой. Он в милицию ринулся – так, мол, и так, может, по пьяному делу бабу мою Эвридику Ниловну замели. Оттуда его сразу попёрли: делать нам, говорят, не хрен, только с бабой твоей возиться. У нас, говорят, „висяков“ сорок процентов, да мафия одолевает, да лодка, блин, на дно легла, да башня загорелась, да в Беслане полный беспредел, да в переходе взорвалось, да в театре народу полегло видимо-невидимо, да крыша рынка обрушилась, да битюга в Трою транспортировать-сопровождать, а ты тут с бабой со своей. Иди, мол, отсюда лесом! Он – в больницу: может, авария какая, под колесницу попала или ещё чего. Нет, отвечают, чего нет – того нет. Можем фараона предложить, что с недостроенной пирамиды упал, пальчик оцарапал. Ну, Орфея предложение не заинтересовало: фараонов он с детства недолюбливал. Поэтому он в морг побежал. «Опа, – говорят морговики, – опа! Была у нас такая, видели её – вон там под простынёй на кушетке отдыхала». Орфей так расстроился, что на минуту даже петь перестал. И тут же нашему шефу заявление на стол – бряк! Отпустите, дескать, супругу мою, а то дома сплошное непотребство – в холодильнике пусто, на кухне грязь. Наш подумал и резолюцию наложил: отпустить, дескать, и накаких гвоздей. А мне сказал: нету у меня второго такого. Золотой, сказал, голос Древней Греции. И на родственников своих, которые другим ведомством заведуют, болт с Балтийского завода забил. Вот, брат, – выходит, что и на крутых управа есть. Потому что всегда найдётся кто-то, кто ещё круче.
– Так что, – Влас сделал последнюю затяжку и принялся уминать окурком нефритовую пепельницу, – у Орфея твоего Эагрыча на кухне вновь ажур?
Сила Ерофеич встал и подошёл к окну.
– Гляди-ка, – сказал он, – Шурик опять бежит... А ажура никакого не вышло: Орфей не во-время стишок один вспомнил – что-то про остановиться, оглянуться.
Помолчали.
– Слушай, – сказал Влас, – давай коньячку хорошего изопьём. Армянского. Я позвоню – Ной из Арарата сам принесёт.
– Давай, – согласился Сила. – Шесть капель. Но только по-быстрому, а то мне уже скоро бежать: жена моя билеты на концерт достала.
– На какой? – Влас потянулся к телефону.
– Да виолончелист, японец какой-то... Ё-моё зовут.
– Йо Йо Ма, – поправил Влас.
Обитая дермантином дверь в кабинет распахнулась, и оттуда решительно вышел высокий, широкоплечий кудрявый мужчина в фотохромных очках. Дойдя до середины приёмной, он обернулся и тихо сказал в раскрытую дверь:
– На меня, Зевес Кронович, кричать не надо. Вот на них, – он указал пальцем на застывших в своих креслах обоих помощников, – сколько вашей душе угодно. Потому что у меня...
Он прервался на минуту, бросил косой взгляд на Силу и Власа, потом махнул рукой – „а, свои, мол!“ и закончил:
– ... потому что у меня на всех материалец имеется.
– Ну Пгометеюшка, – примирительно засвистал Зевес Кронович, фотографически проявляясь в приёмной, – ну так тоже нельзя: кгичите-не кгичите, гычите-не гычите. Я же почему так волнуюсь? Я ж как гуководитель за всё в ответе. С меня же спгосят.
– Кто спросит? – Прометей иронически скривил рот.
– То не нашего с тобой ума дело. Вгемя подойдёт – найдётся кому спгосить. Могут и уважаемые потомки, гоясь в сегодняшнем окаменевшем говне, спгосить. Так что ты пгикурить-то давай – это не запгещено, а спички или зажигалку пги себе дегжи. Им ведь стоит только начать – спалят всю контогу к чёгтовой матери! Обещаешь?
Прометей неопределённо хмыкнул и вышел из приёмной.
Шеф развернулся на сто восемьдесят.
– А вы, бездельники, чего гасселись? – гаркнул он, тараща глаза и опасно багровея. – Где Гегакл и Хигон?!
– Геракл у Авгия, – спокойно ответил Влас Тимофеич и вновь потянулся за портсигаром.
– И Хирон с ним, – обиженно добавил Сила.
Дверь из коридора приотворилась, и в образовавшейся щели возникла аккуратно причёсанная на косой пробор голова.
– Здрассьте, – вежливо сказала голова, – Прометея не слышали?
Зевес Кронович исподлобья мрачно взглянул на голову и скрылся в кабинете, изо всей силы шваркнув дверью.
– Иди отсюда, Шурик! Не до тебя сейчас, – сквозь зубы процедил Влас Тимофеич, выковыривая из вновь появившегося на свет портсигара очередную сигаретку.
– Вам, Влас Тимофеевич, всегда не до искусства, – с петушиным вызовом воскликнул Шурик, исчезая.
– История нас рассудит, – донёсся его голос из коридора.
– Вот нахал! – сказал Сила. – От горшка два вершка, а туда же: музыка сфер, слышу Космос! Если шеф узнает, живо ему башку отобьёт.
– А тебе не всё равно? – лениво спросил Влас Тимофеич, наблюдая за поднимающимся к потолку голубоватым дымком.
– И то! – согласился Сила. – Что мне Гекуба, на фиг мне она, как говорит Приап.
– Приам, – поправил Влас.

2

Поезд, плавно притормозив, остановился на станции. В открывшийся со змеиным шипением дверной шлюз рванулась человеческая струя. Евдокимову и Кацу не пришлось даже ногами шевелить – их внесли и поставили в углу.
„Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция – Лиговский проспект“, – с выражением сказал тембристый баритон, и двери действительно соединились, мягким резиновым ударом поставив точку в конце предложения.
– Знаете, – сказал Евдокимов своему приятелю Кацу – спортивного вида мужчине лет сорока, – всякий раз, когда я слышу этого подземного Левитана, вспоминаю анекдот про Копенгаген.
– Не понял, – Кац покосился на собеседника.
Евдокимов принялся рассказывать старый анекдот про угон поезда метро. Посмеялись. Кац, не желая оставаться должником, тоже рассказал какую-то смешную историю. В вагоне было тесно. Они стояли, прижатые друг к другу вечерней толпой и перебрасывались шуточками. Всё шло отлично, зарплата – целых девяносто долларов, полученная сегодня после трёхмесячного перерыва, оттопыривала карманы. Даже давка в метро настроения не портила.   
Среди вошедших пассажиров оказался здоровущий, заросший до самых глаз чёрной бородой детина. Заметив Прометея, детина с лёгкостью отодвинул Евдокимова с Кацем, прошёл сквозь упругую толпу и доброжелательно глядя с высоты своего почти двухметрового роста на сидевших Прометея и Шурика, пророкотал октавным басом:
– Здорово, орлы!
– Привет, – сказал Прометей, – но учти: упоминание об этой птице мне почему-то неприятно. Знакомься, Шурик: Улисс – предводитель дохлых крыс.
Бородач добродушно ухмыльнулся.
Шурик протянул руку и ощутил, как все его пять пальцев обволокла гигантская горячая ладонь.
– Очень приятно! Одиссей, – пророкотал детина, осторожно потряхивая Шурикову руку.
– И мне приятно. Шурик, – ответил Шурик.
– Симпатичный у тебя приятель, – сказал Одиссей Прометею, – у меня на хороших людей глаз. Молодой ещё, но зуб даю, что из него толк выйдет. Ты, Шура, чем занимаешься?
– Музыку сочиняет, – ответил за Шурика Прометей, – говорит, что сфер.
– Молодец! – Одиссей с восхищением посмотрел на Шурика. – Не то, что мой оболтус – целыми днями мой лук натягивает. Куда ему! Кишка тонка. Вот дед его – мой папаша Лаэрт – вот кто был силач!
– Да только сила не помогла – техники не хватило: убил его Гамлет, – помолчав, с грустью добавил он. – Никогда ему не прощу! Да и Шекспиру тоже. Нашёлся, понимаешь, щелкопёр, бумагомарака, в трагедию папу вставил. Разнёс по всему свету историю. Теперь людям в глаза стыдно смотреть.
– Ну, ладно, – примирительно пробурчал Прометей, – не расстраивайся! Уж сколько лет с тех пор прошло.
Одиссей шумно, как жеребец, вздохнул и вдруг, улыбнувшись, спросил:
– А вы куда это, ребята, собрались?
– Кто куда, а я в сберкассу, – сказал Прометей.– Может, какие-то деньжата там остались. Сейчас они очень пригодились бы: меня шеф на Кавказ в ссылку отправить хочет. Как Лермонтова.
– Под пулю чеченскую? – ахнул Одиссей.
– Хуже! Хочет, чтобы меня там заклевали совсем.
– А ехать обязательно? – робко спросил Шурик.
– Ничего не попишешь – старший приказал! Гефест звонил (он вчера  специальный колокол отлил), за меня просил, но тот упёрся, как бык в Европу.
„Станция Пушкинская“, – провозгласил ликующий голос.
– Ну, я пошёл, – заторопился чернобородый Одиссей, – а ты всё-таки подумай, прежде чем печень подставлять.
Он рванулся к выходу, и Шурик, которому Одиссей очень понравился, только успел прошептать:
– Ты куда, Одиссей?...
„Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция – Берлин, Цоо“.
– Что-что? – переспросил Кац. – Какая следующая?
Они с Евдокимовым посмотрели друг на друга и расхохотались. Прометей думал о Кавказе, Шурик – о космосе. Они ничего не слышали.
– Бе... ха-ха-ха... бе...ха-ха... Бер...лин, – сквозь хохот едва выговорил Евдокимов, –  ох ты, Господи!.. Нет, наша администрация совершенно с этим Европейским Союзом обалдела. Это же надо такое придумать: Берлин в Питере. Прислышится же такое! Совершенно фрейдистская слуховая галлюцинация.
– Да-а, – сказал Евдокимов, утирая слёзы, – вот, оказывается, как рождаются анекдоты!
– Извините! – кто-то мягко ткнул Каца в спину, – Вы в Берлине выходите?
Кац, по инерции продолжая смеяться, обернулся. Пожилая женщина смотрела на него большими, тёмными, грустными глазами.
– Видите ли, мадам, – саркастически сказал Кац, – мы, э-э-э, приезжие. Не подскажете ли, какая следующая после Берлина. Чтобы мы, так с-с-сать, сориентировались на местности. Уж не Париж ли часом?
 Он подмигнул Евдокимову и широко разинул рот, приготовившись исторгнуть очередную порцию здорового хохота.
– Да что вы! – сказала женщина с укоризной. – Тель-Авив.
Кац звонко клацнул челюстью.
– Так вы в Берлине выходите или нет? – строго спросила тёмноглазая.
Тем временем поезд, замедлив ход, втянулся на станцию. Мелькнули странные слова „ZOO“ и „Bahnhof“.
– Ущипните меня, – сказал Кац, – мы и впрямь в Берлине.
Большая часть пассажиров, ничуть не удивившись, вышла из вагона. Ошеломлённые приятели в нерешительности уселись на освободившиеся места. Прошло две минуты, затем ещё пять, и хотя на платформе народу было много, в вагон никто не входил. А поезд стоял, будто ждал кого-то.
– Вот это да-а-а, – протянул Евдокимов, – а что я маме скажу?
– Скажете, что поехали в Берлин обмыть получку. Если, конечно, вам с мамой ещё свидеться придётся, – озираясь по сторонам, вполголоса добавил Кац.
Евдокимов обескураженно помотал головой, постучал себя ладонями по бокам и, сказав „что ж – обмывать, так обмывать“, вытащил из внутреннего кармана поношенного пальто бутылку „Старки“.
– Послушайте, – сказал Кац, – вон ещё двое сидят. Может, им предложим?
– Да они спят, – взглянув на Шурика с Прометеем, ответил Евдокимов и извлёк из другого кармана два пластмассовых складывающихся стаканчика. Привычным движением встряхнув их, раскрыл, сунул один в руку Каца, споро вскрыл флакон, и не успел Кац и слова промолвить, как обнаружил в правой руке тёплую водку, а в левой – неведомо откуда появившийся сырок „Кисломолочный“.
– Предлагаю тост „За взятие Берлина“, – в быстром темпе сказал Евдокимов и отточенным движением вбросил водку прямо в горло, минуя полость рта.
– Ну что, Витя, – спросил Кац, не менее ловко произведя аналогичное действие, – выходить будем? Похоже, это нас ждут.
Уютная теплота наполнила грудную клетку Евдокимова. Стало очень хорошо. А когда выпили по второй, стало вообще замечательно. Из вагона выходить совсем не хотелось. Тем более в Берлине. Тащиться куда-то в неизвестность, а погода тут наверняка дрянь – сплошная слякоть: Гольфстрим не за горами. Прислушиваясь к спокойному дыханию спящей неподалёку пары, Евдокимов поёрзал, устраиваясь поудобнее на кожаном диване.
– Послушайте, Толя, – сказал он, – ну вам-то прямая дорога в Тель-Авив – вы ведь еврей. А мне...
– Кто еврей? – строго спросил Кац. – Я? Ошибаетесь, мой друг. Точно так же, как и многие другие, введённые в заблуждение моей предательской фамилией.
– А кто же вы?
– Я казак!
– Каким ты-ы был... – тут же пропел Евдокимов. – Казак-то кубанский?
– Донской, – пояснил Кац.
– Это как?
– А очень просто: мама моя Анна Семёновна Иванова – донская казачка. А дед, её отец, был атаманом.
– Так вы Иванов по матери? – ухмыльнулся Евдокимов.
– По матери. Ещё по какой матери, – строго сказал Кац. – Она у меня была женщина суровая.
– Забавно. Столько лет дружим, а вы ничего такого не рассказывали.
– Случай не представился.
Поезд, как бы не зная, что предпринять, продолжал в нерешительности стоять. По платформе сновали странно одетые люди – какие-то джентельмены в длинных тёмных пальто колокольчиком, из-под воротников которых виднелись пёстрые бабочки; панки с ирокезами; стриженые налысо девушки в мужских куртках и огромных ботинках, отчего их ноги казались высеченными из двух кусков грязного гранита; молодые существа неизвестного пола; иногда с дикими воплями пробегали ватаги школьников, от которых шарахались взрослые; восточные женщины, упакованные, как сельди, в блестящие обёртки – лица некоторых были закрыты чадрой; звенящие цепями подростки в широченных джинсах с болтающейся ниже колен мотнёй. Почти у всех за плечами висели рюкзаки, точно всё население Берлина собралось в поход.
  – Между прочим, – сказал Евдокимов, наливая по третьей, – раз уж пошла такая пьянка, признаюсь вам, как родному... Только сначала выпьем. Будем здоровы!
– Бум-бум-бум! – живо отозвался Кац. – А закусывать чем?
Чувствовалось, что его начинала веселить эта ситуация.
– Мануфактурой.
Водка, произведя приятное впечатление на организмы, ухнула вниз.
– Ну? – спросил Кац.
– Только вы никому не говорите, – потребовал Евдокимов.
– Вот сейчас пойду разбужу тех двоих и всё им выложу, как на духу.
– Дело в том, что я... – Евдокимов помолчал, как человек, собирающий всё мужество перед прыжком в холодную воду и к тому же не знающий глубины, – еврей.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – ахнул Кац.
– То-то и оно, что бабушка! – с тоской сказал Евдокимов. – Бабушка моя, мамина мама, была Фиш. Вот и получается, что по вашим еврейским законам я чистый еврей.
– Так значит вы Фиш?! – Иванов по матери раскатисто расхохотался. – Вот уж никогда бы не подумал. А почему же вы никогда мне об этом не рассказывали? Небось, чуяли, что мы, казаки, вашего брата на дух не переносим.
– Случай не представился, – пояснил Фиш.
– Ну что ж, раз такое дело, значит вместо станции «Разлив» мы поедем в Тель-Авив!
– Подождите, – сказал Евдокимов, – у меня есть другая идея. Сейчас мы с вами выходим из вагона, пересекаем перрон и садимся в поезд, идущий в обратном направлении. В худшем случае мы попадём на другую станцию берлинского метро. Какая уж нам теперь разница? Но не исключено, что мы вернёмся назад.
– А если... – нерешительно замямлил Кац.
В это время в открытую дверь сунулась голова в форменной фуражке.
– Na? Was ist? – мрачно спросила голова. – Machen sie Mittagspause, oder?
Друзья ничего не поняли, но молча встали и пошли к выходу. Едва они ступили на платформу, как вослед им прозвучал Левитанов баритон: „Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Тель-Авив.“ И точно – дверь тотчас закрылась, и поезд, ревя и быстро набирая скорость, исчез в тёмном туннеле.
– Вот это номер! – сказал обалдевший Кац. – Ну что ж, раз Рубикон перейдён – только вперёд! Может быть, попадём назад.
Евдокимов потянул ноздрями воздух.
– Даже пахнет не по-нашему. Хотя, в общем, приятно пахнет. Послушайте. У нас с вами на двоих сто восемьдесят долларов. На эти деньги можно здесь неплохо погулять. А там видно будет.
– Да-а, – с сожалением покачал головой Кац, – сразу видно, что никакой вы не Фиш. Этих денег здесь даже на один приличный обед не хватит. Не говоря уже о том, что совершенно непонятно, что делать дальше.
Они протискивались сквозь толпу, и Кацу пришлось даже пару раз сказать „пардон“, где русский „н“, как „n“ французский, он произносил сильно в нос.
– Где это вы так по-французски наблатыкались, – подозрительно спросил Евдокимов.
– В детстве няня француженка была.
Евдокимов открыл было рот, но в это время к платформе подкатил поезд, двери вагона, остановившегося перед нашими приятелями, госте-приимно распахнулись и выпустили троих пассажиров. Больше в вагоне никого не было. 
– По-моему, – сказал Кац, – мы с вами промахнулись – поезд-то явно не наш. Смотрите: вагоны жёлтые и синие.
– … В зелёных плакали и пели, – задумчиво произнёс Евдокимов.
– Ну что? – колеблясь, глубоким басом спросил Кац. – Войти аль нет?
– Рискнём, – вздохнул Евдокимов.
Они вошли и замерли у двери, по обоюдному молчаливому сговору готовые в случае чего силком эти двери разомкнуть и выпрыгнуть на ходу.
Но едва они вошли, как из динамика раздался хорошо знакомый, металлический голос: „Осторожно, двери закрываются. Следующая станция „Площадь Восстания“. Переход на Невско-Василеостровскую линию“.
– Ха! – торжествующе выдохнул Евдокимов.– Считайте, что я вам ничего не говорил. И накакой бабушки у меня не было.
Ничего на это не ответил Кац. А только сказал:
– Зато моя мама Анна Семёновна Иванова была. И прошу вас об этом не забывать.
Поезд с воем втянулся в туннель и, лихо постукивая на стрелках, помчался назад, в родной Ленинград. Минут через пять он стал замедлять ход, и друзья, из дальних странствий воротясь,  прильнули к окнам, желая насладиться знакомым пейзажем станции „Площадь Восстания“. А поезд шёл всё медленнее и медленнее, потом же и вовсе остановился. Так прошло двадцать минут, затем ещё десять. Друзья попытались разомкнуть двери, но безуспешно. Впав в беспокойство, они начали стучать в стенки вагона, зачем-то дёрнули стоп-кран, который с подозрительной лёгкостью сломался, оставшись в руках Евдокимова. Евдокимов попытался пристроить кран на место, но, разумеется, из этого ничего не вышло. Отчаявшись, они начали кричать, и поезд, как бы сжалившись над ними, мягко тронулся с места и медленно пошёл.
– Слава Богу! – сказал Иванов-Кац Фишу-Евдокимову, – а то у меня уже всякие, знаете ли, мыслишки зашевелились.
– Наверное, неисправность на линии, – успокаивая больше себя, ответил Евдокимов.
И в этот момент погас свет. В кромешной тьме поезд приближался к обещанной площади Восстания. Вдали послышался паровозный гудок.
– Вы слышали? – тихо спросил Евдокимов.
– Что именно? – не понял Кац.
– Паровоз.
– Ну и что? Здесь же Московский вокзал рядом.
– Но-о-о... – засомневался Евдокимов, – сколько я по этой линии ездил, не припомню, чтобы какие-то звуки с поверхности сюда проникали.
– А может, вам послышалось, – пожал плечами Кац.
– Но ведь и вам послышалось!
Против этого факта аргументов Кац не нашёл.
Тем временем поезд окончательно замедлил ход и остановился. На этот раз, как надеялись друзья, уже на самой станции. Но двери всё не открывались, и напрасно Евдокимов с Кацем вглядывались в тёмные окна – разглядеть всё равно ничего нельзя было. Особенно настораживала тишина на платформе. Создавалось впечатление, что они прибыли в гости к самому Аиду.
– Смотрите, смотрите! – воскликнул Кац, тыча пальцем в тёмное стекло.
Евдокимов посмотрел и увидел слабый, раскачивающийся свет.
Потом они услышали тяжёлые шаги и какое-то звяканье, точно идущие во тьме несли корзину с металлической посудой. Две тени появились у вагонной двери, хрустнул открываемый снаружи замок, дверь отворилась, и в вагон вплыл керосиновый фонарь. А вместе с ним – удушливый запах чеснока, самогона, какой-то овчинный, спёртый дух, аромат потных ног и немытых тел. Вглядевшись в неверный свет фонаря, друзья увидели и хозяев этих богатств: серого солдата в папахе и перетянутого крест-накрест пулемётными лентами совершенно опереточного матросика в лихо заломленой на затылок бескозырке.
– Та-ак! – весело сказал матросик, скашивая глаза на модельные туфли Евдокимова. – Буржуи недорезаные. За границу собрались? А может, на Дон, к Каледину?
– Вы о чём, господа? – побелевшими губами спросил Евдокимов. – К ка-ка-кому Ка-ка-ледину?
– Господа нынче все в Париже, – проскрежетал солдат и, сняв с плеча трёхлинейку, передёрнул затвор.
– А вот мы вас сейчас к стенке поставим, – ласково пообещал матросик, – и попадёте вы, господа хорошие, прямиком в штаб Духонина.
– Гы! – ощерился солдат, точно услыхал новую остроту. – А они к Каледину хочут.
– Подождите, – вступил в разговор до сих пор молчавший Кац, – что у вас тут происходит. Это площадь Восстания?
– „Восстания, восстания“, – передразнил Каца солдат, – не восстания, а Великой Октябрьской социалистической революции! Выходи по одному.
– А ну, скидовай штиблеты! – резко меняя тональность, приказал матрос. – А то у нас братва босиком по насту...
Евдокимов рухнул на сиденье и трясущимися руками стал развязывать шнурки туфель.
– Братки, – спокойно спросил Кац, – а вы откуда?
Матрос вытащил из деревянной кобуры здоровенный маузер и, показав его Кацу, гордо ответил:
– Мы из Кронштадта!      
Тут Кац сделал какое-то странное движение, двумя руками схватил матроса за руку с маузером, слегка присел, повернулся вокруг своей оси и... матрос, нелепо подпрыгнув, мелькнул в воздухе ногами в неимоверных клёшах, а затем всем телом плашмя грохнулся на пол. Где и остался лежать, разинув рот и бессмысленно сверкая золотым зубом.
– Ты чего... ты что?.. – забормотал солдат, поражённый этим зрелищем. И тут же получил здоровенный удар открытой ладонью по носу, отчего кровища хлынула двумя потоками прямо на его шинель, заставив забыть обо всём, кроме самого себя.
– Ну! – сказал Кац. – А вы чего тут расселись? Древней трёхлинейки испугались? И вообще… нашли время переобуваться. Пошли!
Они выскочили на перрон и побежали, сами не зная куда.
– Что это было? – на бегу спросил поражённый Евдокимов.
– Айкидо, – лаконично ответил Кац.
– А вы никогда не рассказывали, что владеете айкидо.
– Случай не представился.
Евдокимов помолчал минуту и сказал:
– Теперь видно, что никакой вы не Кац.
Они остановились у входа в туннель.
– Наверное, придётся пешочком, – сказал взявший на себя инициативу Кац, – я подозреваю, что эти двое сменяли паровоз на махорку.
– Чёрт возьми, – заметил ещё не пришедший в себя от пережитого Евдокимов, – они ведь могли нас запросто прикончить.
– Ну а тем, кому выпало жить, – спрыгнул с платформы на рельсы Кац, – надо помнить о них (он указал большим пальцем через плечо)...
– ... и дружить! – механически закончил Евдокимов.
И они, подворачивая ноги и спотыкаясь, неуклюже побежали по шпалам.
– Увидим ли мы когда-нибудь свет в конце туннеля? – задыхаясь от непривычной нагрузки, риторически вопрошал время от времени Евдокимов Иванова по матери.
– Это прерогатива умерших, а мы с вами пока что числимся по спискам живых, – отвечал на это всесторонне образованный Кац.
– Подождите! – Евдокимов остановился. – Тут какая-то лестница. Давайте подниматься. Хватит блуждать в потёмках! Мы должны подняться. Весь мир смотрит на нас со страхом и надеждой.
– Да? – выражая голосом сомнение, пощупал металлические поручни Кац. – Ну что ж, попробуем. Но только я ни за что не отвечаю. Пошли!
Он решительно поставил ногу на первую шаткую ступеньку и начал подниматься по крутой, уходящей в темноту лестнице. Евдокимов, пыхтя и чертыхаясь, полез следом. Минут через пять они услышали какие-то глухие, нечленораздельные звуки, сопровождаемые уханьем, похожим на отдалённый бой барабана. Постепенно, по мере приближения, звуки эти начали оформляться в невнятную музыку, а затем сквозь неё стали пробиваться отдельные слова: „... в своих свершениях... нам ли стоять на месте?..“
– Они правы, – сказал Евдокимов остановившемуся в нерешительности Кацу, – нам нельзя стоять на месте. Вперёд!
Музыка становилась всё более различимой.
„Нам нет преград! – звенел молодой, наглый голос, – ни в море, ни на суше!!!“
Подстёгиваемые этими нахальными заявлениями, друзья из последних сил карабкались вверх. Они уже слышали топот и шарканье тысяч ног, какие-то возгласы, крики,  грянуло всё перекрывающее громовое „ура!!!“ А потом вдруг внезапно всё стихло – будто в их головах лопнул воздушный шарик. И в это мгновенье Кац и Евдокимов наконец увидели долгожданный свет в конце туннеля: голубое небо, забранное решёткой.

3

В приёмной было многолюдно.
Эрот с Гименеем, треща крыльями и потихоньку переругиваясь, пристраивали в простенок между окнами афишу лекции „Гигиена брака“. За этой процедурой с удовольствием наблюдал Данай, радостно гогоча каждый раз, когда Эрот плечом закрывал первый слог. Его дочери стрекотали, обсуждая туники от Версаче и переливая из пустого в порожнее.
Агамемнон громко ругал Ахилла, употребляя непарламентские выражения.
Брякая щитами, толпились воины Кадма. Изящные амазонки сидели на корточках и, косясь на табличку „Курить и плевать на пол запрещается“, курили махорку и сплёвывали меж круглых колен на пол.
Пятнадцать спартанцев окружили Силу Ерофеича и вполголоса его в чём-то убеждали. Изредка оттуда доносились его вскрики: „Знатоки! Убивать надо...“, „Селекция…“, „Здоровее будете!“, „А со скалы пробовали?“  Остальные двести восемьдесят пять воинов терпеливо ожидали во дворе.
Фемида, мать Прометея, болезненно морщилась от шума, ежеминутно поправляя чёрную повязку, сползающую на глаза.
Из кабинета высунулся шеф. Бешено вращая круглыми глазами, он заорал:
– Что тут за махновщина?! Где Нестог? Где этот летописец хгенов?! Ко мне его!
– Это, Зевес Кронович, никак невозможно, – вежливо сказал Влас, аккуратно разрезая швейцарским офицерским ножиком яблоко Гесперид, – Нестор в Трою укатил. Так и катит сейчас в пыли, так и катит.
Шеф с грохотом захлопнул дверь.
На гнутом венском стуле у стены сидела женщина, красоту которой слегка портили тонкие губы. Рядом, держа на коленях огромный чемодан, сидел её муж Эпиметей.
– А где это ты вчера шлялся до трёх ночи, а? – шипела Пандора, ухитряясь в то же время строить глазки Агамемнону.
– Любопытной Варваре нос оторвали, – меланхолически отвечал Эпиметей, выбивая дробь на чемодане.
– В двенадцать ночи – звонок, – продолжала раскаляться Пандора, – я трубку сняла, а там дышат и молчат. Кто это тебе звонит по ночам?
– Кто, кто... Альфред Корто!
Держа на плечах огромного кабана, вошёл потный Геракл.
– Ага, – злорадно сказал Сила, – на правёж призвали?
Геракл угрюмо сопел.
– А ты не хулигань, живи по понятиям, – Сила, оглядев Геракла, украдкой потрогал свой тощий бицепс, – никакого сладу с тобой нет. Треножник у дельфийского оракула спёр. На хрен тебе треножник, я тебя спрашиваю! Ты что, фотограф?
Геракл переминался с ноги на ногу и молчал.
– Вор, а ещё на мокрое пошёл! Стыдно перед коллегами! Ты за что Эвнома замочил, придурок?
– Так он ета... воду пролил, – загудел Геракл, – а у нас ета... воду отключили, ну я и... ета...
– Кабана вот в присутствие припёр. Теперь будет вонять тут, как в свинарнике.
Геракл, придерживая ручищами кабана за все четыре ноги, открыл было рот, но Сила не собирался выслушивать его объяснения.
– Знаю, что эриванский. Так что, ты к шефу так с кабаном и вопрёшься?
– Эриманфский, – поправил Влас, чистя ногти маленькой щёточкой.
Увидев, что рядом с Фемидой освободился стул, Пандора пересела поближе к свекрови.
– А вы по какому вопросу, мама? – спросила Пандора, глядя в извлечённое из ридикюля зеркальце и охорашиваясь.
Свекровь передвинула чёрную повязку на лоб и мрачно посмотрела на Пандору:
– По личному.
– Тут слушок прошёл, – сказала Пандора как ни в чём ни бывало, – что у деверя моего неприятности. Вроде шеф его на Кавказ командирует.
– Если знаешь, чего спрашиваешь?
– Вы бы, мама, повлияли на Прометея. Кому как не вам, мама, наши греческие законы знать. Сын, конечно, за отца не отвечает, да и брат за брата вроде нет, но только это на бумаге. А по жизни может и не так выкатиться. Мой Эпочка пострадать ни за что, ни про что может.
– Волнует тебя Эпочка, как же! – Фемида непрязненно покосилась на сноху. – Тебе лишь бы нос свой повсюду совать. Скажи спасибо, что у меня зрение неважное, а то я бы на тебя Эпиметею глаза открыла.
Пандора капризно дёрнула плечиком.
– Не любите вы меня, мама.
– Ой-ёй-ёй! А ты меня просто обожаешь!
Свекровь натянула на глаза повязку и демонстративно отвернулась. Пандора, посидев для приличия ещё минутку, встала и, покачиваясь на высоких каблуках, направилась к Агамемнону.
– Хай, – мяукнула она и повернулась вполоборота, чтобы Агамемнон хорошенько мог рассмотреть соблазнительный вырез на бедре.
– Здорово, девушка, если не шутишь, – Агамемнон покосился на вырез. – У тебя, девка, платьишко порвалось. Поди зашей, а то ходишь тут в непотребном виде.
Пандора, слегка порозовев, повернулась к воину другим боком.
– А вы по какому вопросу?
– С жалобой я. На Ахилла. Если бы ты знала, девушка, какая же он сво...
– Тс-с-с! – Пандора кокетливо прижала лилейный пальчик к губам Агамемнона. – В моём присутствии попрошу не выражаться.
Суровый воин, почувствовав нежную женскую руку, потянул ноздрями воздух и потеплел лицом.
– Пуазон?.. У нас в Древней Греции все так выражаются. Даже дамы.
– Шанель номер пять, – ответила Пандора. – Нью-Йорк не Америка, Москва не Россия, а Олимп не Греция.
Она села рядом. Закинув ногу на ногу, позволила полам платья разойтись и, увидев вспыхнувшие глаза Агамемнона, удовлетворённо улыбнулась.
– А мы вот с мужем за подарком пришли.
– За подарком? А муж твой кто?
– Эпиметей.
– Братишка Прометеев, что ли?
– Он самый. Правда, они с братом не очень друг друга жалуют. Когда мы из канцелярии письмо получили о том, что для нас подарок приготовлен, Эпиметей аж в крике зашёлся: „Бойтесь, кричит, данайцев...“
– А что, подарок от данайцев?
– Так в том-то и дело! Муж так и кричал: „Бойтесь данайцев!“ А чего их бояться, господи-е! Мужики как мужики – всем им одно от нас надо. Только другие на халяву хотят, а данайцы, вишь, подарки дарят. Тут уж меня такое любопытство разобрало: а вдруг и для меня там что-то лежит.
„Эпиметей! К шефу!“, – раздался в это мгновение зычный голос Силы Ерофеича.
Эпиметей с чемоданом в руках быстро пересёк приёмную и, подойдя к жене, поставил чемодан возле неё на пол.
– Пусть постоит здесь пока. Только смотри, Пандора, чемодан не открывай!
– А что у тебя там? Любовные письма? – подозрительно сузив глаза, зашипела супруга.
– Не твоё дело! Повторяю: в чемодан не лезть!
– Да сдался мне твой чемодан! Сто лет он мне в обед не нужен! Если у тебя хватает совести законной жене любовные письма на хранение сдавать, то пусть он ко мне стихами говорит! Нет, вы только посмотрите, люди добрые, – распаляясь, повысила голос Пандора, – каков у меня муженёк!
Но Эпиметей в это время уже затворял за собой дверь в кабинет шефа.

4

„Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Тель-Авив“, – произнёс дельфийский оракул.
Прометей и Шурик в изумлении уставились друг на друга.
– Мойры! – весело  сказал Прометей. – Заткались, сучьи бабы!
– Экспресс «Сионизм», – откликнулся Шурик,– вот те и новое направление!
– Ну, ладно. Бельмондо, так Бельмондо! Приехали. А я, между прочим, – Прометей приосанился, – с Моисеем ихним, как с тобой разговаривал.
– Да-а? – удивился Шурик. – И что он сказал?
– Он вообще высокомерный мужик такой был. Слова цедил еле-еле. Через губу. Сказал, что с богом знаком и что тот ему даже книжку подарил. С автографом. Но на меня это, честно говоря, никакого впечатления не произвело: подумаешь, он с богом знаком! Я вот со многими богами знаком и то не хвастаюсь.
– А что за книжка, не помнишь?
– Смутно. Какие-то исповеди... заводи. А может проповеди... Там их десять штук было. Под одной обложкой.
– Слушай, – сказал Шурик, – а у них здесь море есть?
– А как же! Целых три.
«Тахана ракевет, – поведал загадочный полиглот,– переход на линию Тель-Авив – Бер-Шева».
– Тогда пошли на пляж! – легкомысленно сказал Шурик и встал.
– Надо бы сначала о ночлеге подумать, – отозвался Прометей.
– Мне думать ни к чему. Денег ни копейки, никто не исполняет, не понимает. Вон даже Бунин, Иван Алексеич, – уж на что интеллигентный человек, да и тот над моей гениальной трубой измывается. Так что, считай, в отель нас с тобой не пустят. А знакомых здесь у меня нет, поскольку в мои времена и страны такой не было.
Прометей улыбнулся.
– Ну, положим, тебя тут многие знают. Вот, например, тут живёт один индус. Так он тебя, как облупленного, наизусть всего знает. А вопрос с отелем я улажу: кое-какие связи у меня и здесь есть.
– Индус? – удивился Шурик. – Йог? А как его зовут?
– Зубин Мета его зовут. Но тебе это имя ничего не говорит. Это естественно: он попозже родился.
– Любопытно! – Шурик поджал губы и сделал большие глаза. – Честно скажу: в том, что слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, я был с детства уверен. Но чтобы индус! Чудеса.  
– Да, – тем временем задумчиво продолжал Прометей, –