– Ты слышишь? – спросил он.
– Что? – вяло отозвался засыпающий Шурик.
– Ты слышишь гул?
– Да нет. Какой гул? Ничего не слышу. Не мешай, Прометей, я спать хочу.
Но Прометей, не обращая внимания на слова своего приятеля, встал. Шурик с удивлением наблюдал за тем, как Прометей нервно поворачивал голову, пытаясь уловить звук, который он сам не слышал. Вдруг он наклонился и схватил Шурика за плечо.
– Вставай, Шура! Скорее! Надо бежать!
– Куда бежать, Прометей, ты что? Мы же только приехали.
– Всё пропало, Шурик, – вдруг отчаянно за-кричал Прометей, – теперь всем кранты! Бежим!
Страх, который внезапно охватил смелого Прометея, передался и Шуре. Он вскочил на ноги, и в это мгновение услышал гул, о котором спрашивал Прометей. Это был тихий, очень низкий звук, и это действительно было очень страшно. Они побежали вдоль моря.
– Что это? – спросил он на бегу.
– Эта дура, – делая гигантские прыжки, бормотал Прометей, – открыла чемодан.
– Какая дура? – задыхаясь и едва поспевая за Прометеем, спросил Шурик, – какой чемодан?
– Пандора, невестка моя, – ответил Прометей. – Теперь даже Зевес не поможет.  И никто не поможет. Лежать мне на скале, а орёл уже вылупился из яйца. И родине твоей не поздоровится, Шура: ветер сам видишь, какой – южный. Да и тебе, сынок, долго не жить. Правда, бессмертие в пределах человеческой цивилизации тебе обеспечено. Но как долго она сама длиться будет, теперь уже никто не знает. Ящик, проклятый ящик!
– Какой ящик?
– Ну, чемодан. Какая теперь в жопу разница?!

5

– Ну и куда это мы с вами попали? – тяжело дыша, спросил Кац. – В Питер?
– Да непохоже, – хрипло ответил Евдокимов.
Он стоял на плечах Каца, пытаясь что-то разглядеть сквозь решётку.
– Что там видно? И давайте поскорее – я ведь не нижний в цирке.
– Сейчас… сейчас, – пыхтя отозвался Евдокимов. – Я пытаюсь решётку выдавить.
Это ему удалось. Решётка, отвратительно за-скрипев, выпала из своего гнезда и, судя по удаляющимся звукам, покатилась куда-то вниз.
– Потерпите ещё секунду, – сдавленно бормотал Евдокимов, – я сейчас попытаюсь выбраться наружу.
Это ему тоже удалось. Через секунду в отверстии появилась его голова, а затем и рука, в которой был зажат брючный ремень.
– Цепляйтесь, коллега, – сказал Евдокимов. – И вылезайте. Вы очень удивитесь.
Кац ухватился за ремень и, спортивно подтянувшись, ловко выбрался наружу. Приятели оказались на склоне какой-то горы. Судя по всему, где-то посередине её. Далеко внизу были видны зелёные луга, по которым в различных направлениях медленно передвигались какие-то микроскопически малые белые и чёрные предметы. Воздух был чист, ароматен и прозрачен. Только на горизонте виднелось что-то вроде синей тучи.
– Море, – указывая рукою на тучу, сказал Кац.
– А это что? – Евдокимов смотрел на передвигающиеся по зелёному фону предметы.
– Судя по всему, овцы. Где же это мы с вами очутились, хотел бы я знать. Давайте проведём мозговой штурм.
– Давайте, – легко согласился Евдокимов. – Только сначала взбодримся после тяжёлого перехода.
Он сунул руку в боковой карман и извлёк её уже с бутылкой.
– Откуда? – искренно удивился Кац. – Я думал, что мы ещё в метро всё приговорили.
– Вы помните, что Миша сказал?
Кац отрицательно покачал головой.
– Он сказал: но у нас с собой было. Это, Толя, не просто слова – это магический ключ к пониманию загадочной русской души. Лягушатникам, макаронникам и всяким там фрицам надо не диссертации об этом предмете писать, а суть этой глубочайшей мысли постигать. Потому что у нас с собой всегда было, есть и будет! На том стояла...
– Ладно, кончайте демагогию, – прервал его грубый Кац. – Извлекли, так наливайте.
Постучав по карманам, Евдокимов нашёл те же складные стаканчики, затем удручённо покачал головой и сказал:
– Вот только закуси нет. Придётся без поддержки тыла.
– Ничего. Главный компонент имеется, а остальное – вопрос воображения.
Они выпили. На душе посветлело.
– Обратите внимание на пэйзаж, – слегка ёрничая, сказал Кац, – как говорили в Одессе, „здаёца мине, шо ми у в Грэции“.
Этим наивным шутовством Кац хотел прикрыть страх, который почему-то внезапно охватил его.
– А почему не „в Швэции“? – передразнил его Евдокимов.
– Чуй у меня есть, понимаете? Чуй! Эти горы, покрытые утренним туманом, это синее море у кромки горизонта, овечки с невидимым нам пастушком – всё это чисто греческая античная идиллия. Или пастораль – как вам будет угодно. Я вам больше скажу. Посмотрите на гору, на склоне которой мы находимся. Взгляните вверх. Видите там что-нибудь?
Евдокимов взглянул.
– Не видите, – продолжал Кац. – И не должны. Потому что вершина Олимпа седого сокрыта от взоров нескромных шапкою облачной пены. И только лишь Трои герои допущены были пред очи святого Зевеса.
– Это что, гекзаметр? Да вы, чёрт побери, поэт! Вот уж не знал, что пью с небожителем. Может, вы ещё и нобелевский лауреат?
– Может быть, – ответил, потупив свой взор, небожитель Кац. – Может быть. В недалёком будущем.
– А почему же вы никогда об этом не рассказывали?
– Случай не представился. Но чу! Пора. La strada нас зовёт. Куда направим свои стопы? Вверх? Вниз?
– Давайте рассуждать логически, – предложил Евдокимов.
– Давайте, – не стал упрямиться Кац.
– Что мы видим внизу на этой красивой картинке? – речь Евдокимова обрела учительские интонации. – Мы видим овец и лужок, а также угадываем где-то в кустах наличие „моводенького“ пастушка. Присутствует ли здесь Санкт, как вы уже знаете, Петербург?
Кац отрицательно мотнул головой.
– Следовательно, или, как говорили древне-ископаемые народы, ergo, нам вниз не надо. Нас там никто не ждёт. Значит... всё выше и выше, и вы-ше стремим мы… – внезапно громко спел Евдокимов.
– Ладно, – перебил его приземлённый Кац, – пошли.
И они стали подниматься по довольно узкой, серпантином вьющейся вдоль горы тропе, на которой они загадочным образом очутились. Идти было довольно страшно: справа их тянула к себе бездна, а сама тропинка была скользкой из-за недавно прошедшего дождя. Помимо этого, с каждым их шагом она становилась всё круче и круче.
– Подождите, – сказал, слегка задыхаясь Евдокимов, – давайте немного отдохнём, а то я уже начинаю чувствовать разреженность воздуха.
– Извольте, – согласился Кац.
Разбивать лагерь было негде, поэтому друзья просто опустились на землю.
– Всё это, – сказал Евдокимов, которого потянуло на философию, – символизирует жизнь человеческую. Карабкаться по сколькой дороге вверх – вот смысл нашего существования. И что самое удивительное при этом: мы не можем устоять перед всепобеждающим инстинктом и лезем, не имея ни малейшего представления о цели. А может, нас там ждёт сильнейшее разочарование? Или, что ещё хуже, – смерть? Но остановиться? Нет, только вперёд, пускай на мины. Что вы по этому поводу думаете, Толя?
– А можно я отвечу не по-русски?
– Разумеется, – любезно согласился Евдокимов.
– Киш мир ин тухес!
– Это на каком языке? – полюбопытствовал Евдокимов.
– Это на благородной латыни еврейского местечка.
– Ага! И что это значит? Переведите.
– Каждый Фиш должен это понимать без перевода. Не морочьте мне голову вашими неумест-ными измышлениями. Мы идём вверх, потому что вверх, как это ни странно, идти легче, чем вниз. А кроме того, то, что находится внизу, мы в общих чертах видим. А верх скрыт за облаками. Мы с вами попали в какой-то сумасшедший мир, и я не исключаю, что выход из него именно там.
– Погодите! – вдруг поднял руку Евдокимов. – По-моему, кто-то идёт.
И действительно, из-за поворота доносились шаги. Кто-то шёл вниз, им навстречу. Друзья поднялись с земли и напялили на лица вежливые улыбки. Из-за поворота вышел невысокий мужчина крепкого телосложения. На нём был надет чёрный облегающий комбинезон. В руках мужчина держал короткоствольный автомат с каким-то устройством, напоминающим глушитель. Кац с Евдокимовым окаменели. Мужчина шёл прямо на них, будто их и вовсе не было. Вдруг он, глядя мимо, коротко повёл стволом своего автомата и сказал:
– Step aside.
– Чего? – переспросил Евдокимов.
Мужчина повернул голову к нему, его взгляд стал более или менее осмысленным, и он повторил с точно такой же интоницией:
– Step aside.   
В этот момент пришёл в себя Кац.
– What’s the matter, собственно? – спросил он.
– Get out and do not talk, – ответил мужчина и привычным движением передёрнул затвор.
С этим аргументом спорить было сложно. Друзья прижались спинами к отвесной стене, а мужчина как ни в чём не бывало пошёл дальше. В этот момент послышался шум шагов, глухой говор и из-за того же поворота вышла довольно большая группа людей – мужчин и женщин. На них была обычная европейская одежда. В самой серёдке этой группы шёл человек стандартной внешности, ничем не отличающийся от своих спутников. Но чувствовалось, что именно к нему тянутся их души, взгляды, руки и мысли.
– Послушайте, – глядя на этого человека, зашептал Евдокимов, – вы знаете, кто это? Это же Джордж Буш!
Кац пожал плечами.
– Ну и что? – равнодушно спросил он.
В это время группа поравнялась с Евдокимовым и Кацем.
– Хау ду ю ду, мистер президент! – в порыве антипатриотических верноподданических чувств воскликнул Евдокимов.
Буш вскользь взглянул на него, махнул рукой и прошёл мимо.
– Ду ю спик инглиш? – прошептал ему вслед Евдокимов.
Кац расхохотался.
– Ну и произношение у вас, – сказал он, отсмеявшись. – Кто ставил?
– Раиса Яковлевна Шкурко, учительница средней школы посёлка Песочное Ленинградской области. Только она, я думаю, даже не подозревала о том, что есть такое понятие.
– Слава советским учителям! – экстатически воскликнул Кац.
– А вот вы, – сказал Евдокимов, – славно по-американски чешете. Я и не знал. Только не говорите, что случай не представился.
– Но ведь так оно и есть. Не каждый день, прогуливаясь по Олимпу, встречаешь президента Соединённых Штатов.
– А интересно, откуда это он шёл, – задумчиво проговорил Евдокимов.
– Однако вы сноб – какая вам разница? Сколько лет знаком с вами, но вы никогда не говорили, что болеете этой распространённой болезнью.
– Случай не представился.
Кац оценил шутку, улыбнулся и сказал:
– Пора подумать о хлебе насущном. Пошли.
И приятели осторожно побрели вверх по крутой и скользкой дорожке. Так шли они довольно долго, пока не добрели до развилки.
– А теперь куда? – спросил Евдокимов. Он очень устал, измучился. Хотелось есть, пить, спать, и очень хотелось домой, к маме.
– Мама, наверное, уже все больницы обзвонила… Послушайте, Толя, хватит бодриться и притворяться, что нам это всё страшно интересно. Мы попали в какую-то странную временную петлю и боюсь, что нам из неё не выбраться.
– Видите ли, – ответил железный Кац, – время – это тоже понятие относительное. Так что я не исключаю, что для вашей мамы оно в данный момент течёт как-нибудь иначе. Не мучьте себя этими мыслями – они не продуктивны. Соберитесь с силами, мы уже почти у вершины. По крайней мере, облако, которое её покрывает, прямо над нами, его можно рукой потрогать. Я советую вам, прежде чем мы, сделав несколько шагов, войдём в него, снять брюки.
– Зачем?
– Махнёте ими, и получится облако в штанах.
– Отличная идея, – ухмыльнулся Евдокимов. – Только вот непонятно, куда идти: дороги-то две.
– А мы сейчас бросим монетку. Если орёл, пойдём по правой, а если решка…
Но бросать монетку не пришлось, потому что в этот момент как раз на левой дороге появились две фигуры и направились к развилке.
– Послушайте, Толя, – сказал Евдокимов, вглядываясь в приближающиеся фигуры, – а ведь я их где-то видел.
Пока он раздумывал, высокий кудрявый мужчина подошёл к нему и сказал:
– Сегодня у шефа хлопот полон рот. Он зол, как пёс. Так что если у вас не очень срочно, лучше к нему сегодня не соваться.
Евдокимов остолбенел от неожиданности и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но сообразительный Кац выразительно наступил ему на ногу и, любезно улыбнувшись, спросил очкарика:
– А что, собственно, случилось? Мы такой путь проделали. Не идти же обратно!
– Мы тоже не из-за угла вышли, – вмешался в разговор худенький шатен, чей идеальный пробор вызывал изумление, – мы от самого Яффо пешкодралом чешем.
– Вспомнил! – громко сказал Евдокимов. – Мы с вами вместе в метро ехали. Помните, в Берлине. Вы ещё спали в вагоне. Какая удивительная встреча. В любом случае, раз уж мы все вместе оказались здесь, позвольте представиться. Моя фамилия Евдокимов. А это мой друг Толя Кац.
– Очень приятно, – улыбнулся кучерявый. – Прометей. А это мой юный друг Шура Скрябин.
– Как же, как же, фамилия известная. Вы кем Вячеславу Михайловичу приходитесь? Внучатым племянником?
– Насколько мне известно, родственника, носящего такое имя, у меня нет, – задрав свой курносый нос, высокомерно произнёс Шурик.
– Ну, на нет и суда нет, – примирительно сказал Кац. – А вы кто по специальности?
– Он у нас теург, – вмешался кудрявый. – Музыка сфер и всё такое прочее. Он как мою зажигалку увидел, когда я ему прикуривать давал, так сразу „Поэму огня“ написал.
– Какую поэму? Какого огня? Не читал, – некстати влез необразованный Евдокимов.
– Не позорьте меня, интеллектуал, – шепнул Кац.
И продолжил, обращаясь к Прометею:
– А к шефу мы всё же пойдём, потому что у нас нет выбора. Кстати, как туда пройти? Дело в том, что несколько лет назад я был там, но слегка подзабыл.
У простодушного Евдокимова челюсть отвалилась до самых колен.
– Я и не знал, что вы побывали на Олимпе, – шепнул он. – Почему же вы никогда об этом не рассказывали?
– Случай не представился. Так как туда пройти?
– А это просто, – отозвался Прометей. – Идите прямо по этой тропинке, пройдёте между Сциллой и Харибдой (они сейчас не опасны – в отпуске, сушатся, солнечные ванны принимают), потом Дельфы будут. У оракула спросите. Только вы его слова на семнадцать делите, когда он про ваше будущее толковать начнёт. Скажу вам по секрету: это всё для слабонервных. Никакого будущего он не знает. Его никто не знает, даже сам шеф. Невозможно знать то, чего нет и никогда ещё не было. Я так считаю: будущее – это конечное звено гигантской цепи длиной в пять миллиардов лет. А ещё есть у нас такая теория: любое будущее – это смерть. Жутковато, да? Что делать, если правда горька, как полынь. Поэтому все друг другу врут.
– И вы? – спросил Кац.
– Конечно! А чем я сейчас занимаюсь? Вру с три короба, а вы уши развесили. Ладно, дальше поехали. Значит, проходите вы мимо оракула, направление он вам укажет – это не будущее, это он знает. Попадёте в долину, которую окружают острые скалы. Дальше пути нет. Вам надо будет найти узенькую щель в одной из скал – там раньше винный магазин был. Как в неё втиснетесь, увидите огромную пещеру, а в ней множество людей с копьями. Это воины Кадма, охранники. Хреновые, я вам скажу, охранники. Время-то какое наступило, а они всё с копьями, с дрекольём этим. Правда, они количеством берут. Ну вот, вы мимо них идёте, ни на какие вопросы не отвечаете. Да и не поймёте вы их вопросов на древненижнегреческом. В углу старенький лифт увидите. Он прямёхонько в приёмную вас и привезёт.
– Спасибо, господин Примитеев. Правильно я расслышал вашу фамилию? – прижал обе руки к сердцу Евдокимов. – Мы хотим прошение в высшую инстанцию подать, чтобы нас в Питер вернули. А то мне уже хочется удавиться этой петлёй времени.
– Это всё, – сказал до сих пор молчавший Шурик, – из-за слабости духа. Вот посмотрите на моего друга (он указал пальцем на кучерявого очкарика) – воплощённая воля, убеждённость в собственной правоте и готовность к самопожертвованию. Я долго думал, как его писать. И понял: не должно быть никаких разрешений в консонанс – только гармоническое шестизвучие!
Евдокимов переглянулся с Кацем.
– Ну, мы пошли, – нерешительно сказал он.
– Конечно, конечно! – закивал головой Прометей. – Вы на моего Шуру внимания не обращайте. Для того, чтобы его понять, надо гороху накушаться… или очень сильно музыку любить. Потому что он бог. А божий промысел, равно, как и словеса, божественными устами глаголеемые, человеку не дано понять. Шурика даже наш Кроныч чуть ли не за равного держит. Хотя и спуску не даёт. Значит, вы, ребятки, поняли, куда идти? А то подумайте ещё: там, наверху, очень опасно.
– Нет, пойдём, – сказал Кац. – Выхода у нас никакого – или грудь в крестах, или голова в кустах.
– Второе куда более вероятно, – дружелюбно заметил Шурик.
Он кивнул Прометею, и они пошли по скользкой тропинке вниз. Евдокимов с Кацем смотрели им вслед.
– Какая удивительная встреча, – задумчиво сказал Кац.
– Ха! – воскликнул Евдокимов. – А то, что с Бушем только что повстречались, вас не впечатлило?
– Поклал я на вашего Буша, – всё так же задумчиво заметил Кац, – с приборием.
– Эй! – донёсся крик снизу. Приятели узнали голос Шурика. – Эй, мужики! Забыли вас предупредить. Имейте в виду – Пандора, черти бы её побрали, чемодан открыла.
– Какой чемодан? – засмеялся дремучий Евдокимов. И страшно удивился, увидев, что его друг побелел и затрясся.
– Да вы чего, – спросил он.
– Ничего, – тяжело дыша, ответил Кац. – Пошли! Хотя теперь, если ветер в нашу сторону дунет, не дойти нам.

6

– Вот ты всё чаем надуваешься, мышей не ловишь и за событиями не следишь, – говорил, попыхивая сигареткой, Влас Тимофеевич. – Смотри, как бы тебе шеф полную отставку не дал.
– Мне отставку?! Да ты, Влас Тимофеевич, смеёшься! Кто ему молнии его заряжает? А гром кто записывает? Да его положение на мне, как памятник на цоколе, стоит. Он без меня… Да он без меня просто фокусник провинциальный. Это я его громовержцем сделал, я его на трон посадил. А в случае чего могу оттуда и попросить. Вон кандидатов на такую хлебную должность, как собак нерезаных: Иегова на низком старте стоит. А за ним очередина аж до самого Пелопонеса выстроилась – и Иисус, и Мухаммед, и Будды всевозможные. Не говоря уже о таких как Ра – оч-чень серьёзный мужчина. А я всем им нужен. Даже такому безобидному, как Иисус.
– Осади назад! Нашему Кронычу ещё несколько сотен лет в этом кабинете штаны просиживать.
– Ну и тем лучше: значит, мы с тобой ещё долго без работы не останемся, – сказал Сила Ерофеич и потянулся к заварному чайнику. – Хотя знаешь, – продолжил он, журча струёй, – я иногда думаю: ведь Греция-то Древняя не вечна – уже Древний Рим из-за горизонта выглядывает.
– Уж чего-чего, а Древнего Рима нам с тобой бояться не надо.
– Что так?
– Ты уж мне, Сила Ерофеич, поверь – в нашем ведомстве ничего не изменится. Только некоторые переименования произойдут. Ну, это процесс известный. Вот, например, Россия – наша с тобой праисторическая родина – одними переименованиями и живёт. К примеру, был царь, а стал секретарь. А потом и вовсе какой-то непонятный президент – слово-то совсем чужеземное. Что изменилось? Был Санкт-Петербург, потом Петроград, потом Ленинград, теперь опять назад поехали – Санкт, видите ли, Петербург. Меньше, чем на святость они там не согласны. А главное, чтобы слово покрасивше, поиностраннее было: „прэзидэнт“, „Санкт-Петербург“. Но что по сути изменилось? Вот и у нас произойдёт то же самое: Зевес Кроныч имя поменяет, станет Юпитером. А за ним все остальные, как обезьяны: Афродита станет Венерой, Арес – Марсом, Гера – Юноной. Вот только мы с тобой, старый друг, как были Силой и Власом, так ими при любых наименованиях и останемся. Настоящее не меняется.
– Да, ты прав! Я это ещё в Главке заметил.
– В каком главке?
– В какой, – поправил Влас.
Помолчали.
– Напрасно ты про Россию вспомнил, – сказал Сила Ерофеич. – Что ты там ни говори, а у меня за неё душа болит.
– А у меня, можно подумать, не болит. Порою хочется всё бросить к известной матери и прямиком в Москву. Я бы там в шесть секунд ажур навёл.
– Нельзя. История не канава – не перепрыгнешь. Всё должно идти своим чередом.
– Да знаю я, – скривился Влас Тимофеевич. – Кабы не это, только бы меня здесь видели. Дичь, деревня. Развлечений ноль. Сиди, кури. А меня, между прочим, минздрав лично предупредил.
Послышался шум, двери обшарпанного лифта разъехались, и в приёмную робко ступили два человека. Даже решительный Кац был ошеломлён размерами этого помещения: приёмная была практически бесконечной.
– Вам чего, молодые люди? – строго спросил Влас Тимофеевич.
– Да мы шефу заявление принесли, – вдруг подал голос Евдокимов.
– О чём заявляете? – проскрежетал Сила.
– Домой хочу, – замирая, прошептал Евдокимов, – к маме.
– Ну и кто вас здесь держит? Идите… к своей матери.
– А ты? – обратился Сила Ерофеич к Кацу. – Ты к маме не хочешь, мидовская твоя жорда?
– Прекратите, коллега, – брезгливо скривился Влас Тимофеевич. – В своём происхождении юноша не виновен – дети за отцов не отвечают.
– А кто должен за них отвечать? Ладно, Иванов по матери, сядь тут в сторонке, не отсвечивай. Заявление сюда давайте, шеф позже рассмотрит. А ты чего застыл, как холодец? Да-да, я к тебе обращаюсь, скрытый Фиш. Сядь рядом с другом и чтоб ни звука! Поняли, вы оба?
– Где же ваше айкидо? – зашептал Евдокимов, усаживаясь на неудобный табурет.
– Какое тут на хрен айкидо! Вы что, не видите, с кем мы дело имеем?
Раздался мелодичный щелчок – это Влас достал из портсигара очередную сигаретку.
– На чём мы остановились? – спросил его Сила Ерофеич.
– О России говорили, – ответил Влас.
Выпуская дым, он щёлкал себя по щеке, и сиреневые аккуратные кольца медленно поднимались к потолку. Сила проследил за ними взглядом и сказал:
– Скука. Недавно тут бабы наши заспорили, кто из них сексуальнее. Поначалу вроде в шутку, а потом так разошлись, что хоть святых выноси. Начали юбки задирать, ноги показывать. Афродита вообще до пояса разделась.
– Топлес? – лениво спросил Влас Тимофеич.
– Какой там лес! Прямо в приёмной!
– Ну и кто оказался сексуальнее?
– Да чёрт их знает! Мне так ни одна не понравилась. Вот помню, как-то довелось мне побывать в курской области. Так там в колхозе Ильича была одна – помощник ветеринара по искусственному осеменению коров… Вот это была, скажу я тебе, женщина! Одни груди по полпуда. Об остальном даже вспоминать больно. А эти… одна лапша. Ну я судить их отказался, а тут по коридору молодой военный проходил, летёха зелёный. Я его к этому делу и приспособил. Он из-за баб наших слюнями весь мундир обмочил. Вместе с орденами. А как афродитины сиськи увидел, так сразу её и выбрал. Хотя, скажу я тебе,– смотреть там не на что. Так что теперь, благодаря этому летёхе, Афродита у нас тут самая-пресамая. Гера, конечно, озверела. Да и Афина тоже осталась недовольна. Даже пообещала этому Борису при случае яйца мечом отрубить – куда только мудрость её девалась.
– Парису, – поправил Влас Тимофеевич.
Стуча копытами, в углу топтался Хирон. Ему хотелось в туалет, но бежать на зелёный лужок было ломотно.
– До каких пор, – бормотал он, пытаясь задним ходом вдвинуться в персональный сортир шефа, – будет продолжаться эта дискриминация по видовому признаку. – И я ещё должен был Геракла воспитывать! Ну и воспитал, конечно, дикаря. А как иначе я мог? Тут на собственных примерах не очень-то разъездишься. Сказал ему как-то, что после посещения туалета надо мыть руки.  А он в лицо мне рассмеялся: тебе-то, говорит, зачем руки после туалета мыть, если ты ими до хвоста не достаёшь. А как речь о сексуальной культуре зашла, у меня совсем руки опустились: я ему только одно положение показать и смог. А он мне в ответ… Привёл свою Деяниру – он тогда с ней только женихался – и такое показал, камасутра отдыхает. У меня после этой демонстрации комплекс неполноценности открылся: и сверху, и снизу, и сбоку-припёку. А в заключение ещё кое-что: теперь, говорит, папаша, будет тебе продемонстрирован сеанс французской любви. Мне только и осталось сказать: ты, сынок, напрасно думаешь, что это французы выдумали. Тут ты, сынок, ошибаешься – древние греки, скажу я тебе, тоже кой чего умели. А ученик мой упёрся: нет, дескать, это импортная вещь, мне по блату достали. Схватились мы с ним, а он, конь здоровый, свалил меня, ногу на меня поставил и говорит, признавай, старый осёл, своё поражение. Пришлось признать, а что было делать – вон он какой бычара, посмотрите на него. Теперь из-за этого всё культурное человечество в заблуждении находится. До чего дошло – яйца кур учат! Так он, гад, на этом не успокоился – потребовал, чтобы я ему свой портрет подарил, а на нём надпись сделал: „Победителю-ученику от побеждённого учителя“. Пришлось ещё одно унижение пережить: идти на поклон к этому голоногому мальчишке Фидию и упрашивать его, чтобы он мой скульптурный портрет лепил. Лепила, блин! Мало того – потом на этом барельефе мне пришлось ещё эту дурацкую фальшивую надпись кайлом вырубать. Эх-э-хе, грехи наши тяжкие!
Горестно вздыхая, Хирон отошёл к противоположной стене: туалетом воспользоваться ему не удалось – круп не влез.
– Толя, – шёпотом говорил Евдокимов, – они нас не замечают. Что делать? Как к шефу пробиться? 
– Давайте без паники, – морщился Кац, – должен же быть какой-то выход. А если он есть, мы его найдём. Я считаю, что самое главное – это дождаться наших новых знакомых. Может быть, они нас представят.
– А с чего вы взяли, что они сюда придут?
– Теург должен появиться на Олимпе – вот с чего.
– Ну-ну, – недоверчиво качал головой Евдокимов.
Но Кац, как всегда, оказался прав. В очередной раз, скрипнув, разошлись двери старенького лифта, и в приёмной показался Шурик. Войдя, он бросил взгляд по сторонам и, заметив Хирона, направился к нему.
– Учитель, – сказал Шурик, – ты мудр и велик. Объясни мне, что Наташиному папе надо. Чего ему не хватает? Разве я не гений?
– А господину Секерину, – ответил Хирон, – твоя гениальность даром не надь. Его наличность твоя интересует.
– Какая там наличность! Да разве в деньгах счастье?
– А в чём же? – искренно удивился Хирон.
– Как?! – чуть ли не закричал Шурик. – Жизнь художника должна быть бесстрашным стремлением к открывшейся ему в его искусстве высокой цели. Какие деньги?! Я ненавижу и презираю эту бумагу. Музыка – вот звезда. Если я не буду смотреть на неё, если она не будет светить мне в жизни и если я не буду стремиться к ней, то погибнет мысль, а с ней и всё. Пусть лучше я исчезну в безумном порыве, но мысль останется и будет торжествовать. Вот. Приблизительно.
– Это правильно, – кивнул кудлатой головою Хирон. –  Наташин папа, к примеру, твёрдо намерен отдать дочь за богатого аристократа. И эта мысль останется в нём навсегда и будет торжествовать в его душе. Во всяком случае, пока он не сбудет свою мечту.
– Но Наташа! Эта святая чистота! Неужели же она разделяет низменные стремления своего презренного родителя?
– Не разделяет, нет! Ни в коем случае, – замахал руками Хирон. – Конечно, не разделяет… Но… как бы это сказать, сочувствует. Тебе, Шурик, не дано понять, как кружится голова у молоденькой девушки от мысли, что вчера она была просто Наташей Секериной, а сегодня стала Вашим сиятельством.
– Не верю! Нет. Я предлагаю ей больше, чем сиятельство – я предлагаю ей бессмертие.
– Шурик! На хрена ей бессмертие? Это когда ещё будет. А карета с гербом может уже завтра стоять у её ворот.
– Нет! Тысячу раз нет! Я должен встретиться с ней. Я объясню, я сыграю ей свою „Поэму томления“, я расскажу об Олимпе, куда она поднимется со мной. Я немедленно напишу ей письмо и приглашу её на свидание. Пусть оно будет по-следним, но я должен попытаться вырвать её из рук прагматичного отца. Моя Наташа – не предмет для торговли! Как может господин Секерин торговать нежным телом своей юной дочери! У меня стынет в жилах кровь, когда я представляю себе мою Наташу в первую брачную ночь с каким-нибудь пожилым развратником-аристократом. Она, святая душа, даже не поймёт, что он с ней будет делать.
– Ничего. Потом разберётся, – бесчувственно заметил Хирон.
Но Шурик не слышал его слов.
– Сейчас же пойду на почту писать письмо. Она придёт ко мне, она обязательно придёт!
– Она с Гефестом придёт, – сказал Хирон.
– Зачем мне Гефест? Мне Гефест не нужен. Что я, лошадь?
– Деточка, все мы немножко лошади. Каждый из нас по-своему лошадь, – грустно сказал Хирон. – Ты, Шурик, погоди. Скажи лучше, где ты Прометея потерял.
– Так ведь он на Кавказ уехал. Лежит там, отдыхает. Пару дней назад звонил. Кавказ, говорит, подо мною. Один, говорит, в вышине.
Постепенно приёмная стала заполняться народом. Пришёл могучий Одиссей. Увидев его, Шурик очень обрадовался и, оставив Хирона, направился к нему.
– Я вот что решил, Одиссей. Вот сейчас как Прометея прикончу, за тебя возьмусь.
– Ну что ты, Шура, – смущённо забасил Одиссей. Но и невооружённым глазом было видно, что слова Шурика ему польстили.
– Разве можно меня с Прометеем равнять? Он – Титан, а я кто? Сплошной неудачник.
– Что ты? Что ты? – заволновался Шурик. – Твоя жизнь полна приключений. Я уже заранее слышу, как ляжет мой девятизвучный аккорд на деревяшки, медью пересыпанные. Вот расскажи мне поподробнее, как ты чуть было не переспал с Киркой. Меня волнует эта тема.
– А-а... – протянул Одиссей, теплея взглядом, – было дело. То есть правильнее было бы сказать, дела не было. Понравилась мне Кирка, дочь самого Гелиоса. Но она, как любая женщина, даже из простых, захотела воспользоваться моими чувствами для того, чтобы превратить меня в свинью. И тогда я обнажил…
– Подожди, Одиссей, – перебил гиганта Шурик, – что же привлекло тебя в ней? Ведь Кирка примитивна, как грабли.
– Не мешай, Шура, – сказал вошедший в раж Одиссей. – И тогда обнажил я свой…
– Да подожди ты! Ты сначала про Кирку расскажи.
– Так я же и рассказываю. Обнажил я свой меч и бросился на волшебницу! Упала предо мной на колени Кирка и стала умолять вложить…
– Одиссей, ты непоследовательно рассказываешь. Так она волшебница была?
– Ну да. Как любая молодая и красивая женщина. Они все превращают мужчин в свиней. Но я свиньёй быть не захотел, и когда она стала умолять меня вложить меч в ножны, я вложил. Пожалел её. Только велел моих друзей расколдовать: они уже давно в хлеву находились. Согласилась Кирка, и пошли мы с ней в хлев. Там увидел я моих друзей в свинском обличьи. Как бросились они к Кирке, как стали тереться о её прекрасные, длинные ноги! Но я прикрикнул на неё, и обратилась она в жалкую уродливую старуху. Тут друзья мои сразу отрезвели и вновь вернулись в мужское обличье.
– А что стало с ней? – спросил Шурик.
– С Киркой, что ли?
– Ну да.
– А она тоже вернула себе прежний облик. Но только интерес у меня к ней после этого начисто пропал: как взгляну на неё, так и вижу морщинистую старуху. Тем не менее, мы с друзьями там целый год прожили. Оказалось, что на островке, помимо Кирки, и другие девушки есть. Мы там так оттянулись! – Одиссей, погрузившись в воспоминания, мечтательно улыбнулся и полупри-крыл глаза.
– А Пенелопа? – тихо спросил Шурик.
– На фига мне эта ткачиха? – открыл глаза Одиссей.
– Нет, Одиссей, – торжественно произнёс Шурик, – не возьмусь я за тебя. Мне чужды твои полигамные устремления. Жена, супруга, спутница жизни, семья – это святое! Это, как музыка. А то, о чём говоришь ты, это упадническая, развратная мораль салонов и гостиных. Я ненавижу это! Когда мне приходится выступать в салонах, я вижу, как эти светские львы во время моей игры подмигивают чужим жёнам. И те не возмущаются и не бьют наглецов по их сытым обвислым щекам. Боже, как пуста и глупа эта жизнь! Ты видишь, Одиссей, во что превратила меня она. Это хождение по салонам и игра перед „эмбесилями“ довели меня до последней степени раздражения.
– Да-а, Шура, – озабоченно сказал Одиссей, – тебя лечить надо. Да разве таким был ты совсем недавно, когда мы с тобой познакомились в метро?
Шурик хотел что-то сказать, но почувствовал, что кто-то осторожно тронул его за плечо. Оглянувшись, он увидел человека, с которым познакомился на склоне Олимпа.
– А-а, здрас-с-ьте, – сказал Шурик, мучительно пытаясь вспомнить имя того, кто стоял перед ним.
– Евдокимов, – видя его затруднения, подсказал Евдокимов. – Виктор Евдокимов.
– Как же, как же… – светским голосом промолвил Шурик, – добрались-таки? А где ваш приятель? Ведь вы тогда, если мне память не изменяет, были с другом.
– Да вот же он, к нам идёт.
И точно: через приёмную к ним направлялся Кац.
– Ведь и вы не один были, – продолжил Евдокимов. – А ваш спутник где?
– Вы о Прометее спрашиваете? Это боль моего сердца. Я пытался его спасти, я увёз его, я прятал его в разных странах, но ничего мне не помогло: его невестка добралась-таки до чемодана. И налетевший вихрь несчастий унёс его на Кавказ, где возложил на скале. Единственное, что я смог – я сделал его бессмертным. Но это такая малость по сравнению с теми страданиями, которые он переносит сейчас. И только из-за того, что решил сравнять меня с богами.
– Но ведь не только вас, – осторожно заметил образованный Кац.
– Да, вы правы, не только меня. Но лишь я один сумел быть благодарным и использовал свой божественный дар для того, чтобы подарить бессмертие тому, кто меня им наградил.
– Это прекрасно, – сказал Евдокимов, – а не могли бы вы и за нас попросить?
– Мне всё подвластно, – скромно ответил Шурик. – А в чём, собственно, дело?
– Мы тут с другом мотаемся по чёрт знает каким местам, а меня, между прочим, в Питере мама ждёт.
– Мама? – переспросил Шурик, и в уголке его глаза сверкнула непрошеная слезинка. – Простите, нахлынули воспоминания детства золотого. Конечно, попрошу. Прямо сейчас пойду к Зевесу Кронычу и попрошу за вас. А хотите, я вас с ним познакомлю. Он необыкновенно интересен – он дитя времени.
– Вы хотите сказать, что он – дитя своего времени.
– Нет-нет, я не оговорился. Он дитя Времени. Отца его так звали – Время.
– Какое странное имя, – сказал Евдокимов.
– Имя? – переспросил Шурик. – Какое странное и удивительное явление!
– Знаете, Александр Николаевич, – вступил в разговор Кац, – пожалуй, я не решусь на такое знакомство. Дитя Времени, сын Времени, герой своего Времени – кто знает, может, это именно он, так по-простому обращающийся с этой субстанцией, и поместил нас в эту петлю.
– Наверное, – сказал Скрябин, – скорее всего. Но, как известно, только тот, кто подвесил, может перерезать. Он точно может. Ждите меня здесь.
И он быстро пошёл к двери в кабинет шефа.
Забегая вперёд, можно сказать, что приятели благополучно вернулись в свой город. Евдокимова встретила в прихожей мать с половником в руке.
– Я тебя уже час жду, – сказала она. – Суп на столе остывает. Чего это ты сегодня так задержался?
А Каца не встретил никто. Его жена убежала на аэробику и обеда ему не оставила.Так что он, не солоно хлебавши, включил телевизор и, глотая слюни, стал смотреть передачу о том, как правильно жарить дичь.
На Олимпе же всё шло своим чередом. В приёмной в ожидании авторского свидетельства сидел Дедал.
– Свидетельство ты, конечно, получишь, – говорил ему Влас Тимофеевич, – но поверь – лучше бы ты его не получал.
Дедал не поверил.
Эдип, сидя в уголке, холил и лелеял свои комплексы. Медея, нервно сжимая пальцы, готовила месть Пелию. Гектор мучительно думал, является ли он, троянец, греком. Фетида плакала, держа сына за пятку. Марсий тихонько наигрывал на своей флейте.
– Ты завязывай с этим делом, – сказал ему Сила, – неровён час Аполлон заглянет. Он с тебя три шкуры сдерёт. Как минимум, одну.
Словом, шла обычная скучная жизнь.
– Знаешь, – вдруг сказал Влас, – а ведь я вчера в театр ходил.
– Да ну? – удивился Сила. – И что смотрел?
– Толстого пьесу. „Власть тьмы“.
– Власть – мы! – помолчав, поправил Сила.

Послесловие

Прошли века. Прометей, которому надоело каждый день пить „Боржоми“ и лечить свою печёнку, решил открыть Зевесу Кронычу страшную тайну, из-за которой его на Кавказ отправили. Вся фишка была в том, что Зевес не должен был жениться на Фетиде. Только и всего! Как часто бывает, что  страшные тайны при ближайшем рассмотрении оказываются ничтожными. К этому времени зевесова женилка уже давно закончилась, так что этот вопрос был для него уже не актуален. И отпустил он несчастного на все четыре стороны. Впрочем, дурень Прометей сам виноват. Шепнул бы он вечность назад шефу одно словечко, да и пошёл бы себе домой, выпил-закусил и хлопот никаких не знал бы. И не торчал бы без толку на этом опасном Кавказе.
Шурик давно ушёл из жизни. А куда ушёл, никто не знает. Но, судя по всему, ему на Олимпе местечко приготовили.
А Евдокимов с Кацем живы по сей день. И будут живы, пока жива Россия. И ни Израиль, ни Америка, ни Германия помешать этому не смогут.
Март 2006,
Ганновер