Б. Канапьянову 

Когда, как бы отмечены Аллахом,

чуть светятся кишмиш и курага,

топор взлетает над мясным прилавком,

от туши отделяя потроха...

Над Медео – лесочки, лесины

и хребет, что навек сохранил

этот снег, этот белый – аж синий,

будто кто-то белье подсинил.

Алматинка – узкая тропинка

Летит с небесных гор во весь опор,

Алматинка – тонкая тростинка

Со звездами заводит разговор.

Каждая улица стала родной.

Грузом привычным воспоминанья –

Где бы я ни был - были со мной.

Олжас, сотрясенье - семечки!

Олжас, сотрясенье - семечки,

но сплевываешь себе в лицо,

когда 37-70

летит через колесо!

(30 метров полета

и пара переворотов.)

бежит по улице наклонной,

где тополь смотрит свысока

и ангел дремлет за колонной

облезлой церкви, в тех краях

где с воробьем у изголовья

я засыпал, и вечер пах

дождем и первою любовью,

Фонтаны, словно легкие сонеты.

Пустое солнце из бокалов пей,

Входи, как в реку,

В бархатное лето.

И мне уж не в диво,

Я к музыке этой привык –

С напевностью речитатива

Журчит в переулке арык.

Не знаю, слышали вы или нет, но вблизи Алма-Аты одно время находился старый заброшенный сад. Все его обитатели очень любили музыку. Вишневые деревья играли на флейтах, груши - на арфах, а кусты малины исполняли партию органа. Каждому дереву в саду-оркестре находилась своя роль, но самые главные скрипичные партии доставались яблоням, на которых уже много лет рос прекрасный апорт. И когда деревья-музыканты были в хорошем настроении, любой посетитель этого чудного сада мог услышать сонату или даже симфонию.

Утро выдалось белесым, мглистым. После полудня вершины гор, у подножия которых лежал город, окутались тучами, и солнце скрылось за ними. А к вечеру подоспел и белобородый, белоусый старик Зимовик. Распластавшись над городом, он распахнул полы своего чапана и тряхнул ими — посыпался хлопьями снег. Затем дед снял с головы треух, ударил им об утес — и тотчас взвихрилась снежная пыль. Поднялась метель. Осень, вздремнувшая было в складках гор, так и осталась погребенной под снегом.